стало скучно, и он отвернулся от мужика.
– Чего собаку в доме держишь? – неожиданно строго спросил мужик, ткнул утиным мослом, который крепко держал в руке, в Набата.
– Пусть погреется, – ответила Нинка.
– На улице не холодно, – сказал мужик и повысил голос: – А ну брысь отсюда!
На это мышиное пырсканье Набат лишь скосил глаза, встретился взглядом с мужиком. Очень глаза мужика ему не понравились: маленькие, жесткие, будто две железные кнопки, с удлиненными, на манер чечевицы, кошачьими зрачками, слишком светлые – водой разбавлены, что ли, беспощадные. Насчет последнего Набат не сомневался: этот путешественник был способен вышибить из кого угодно душу. Опустив тяжелую горячую голову, Набат вышел из дома.
– Зачем ты его так? – спросила Нинка.
– От собак в доме заводятся блохи, человеку от них нет спасенья. Это только у нас, в России, собак в дом пускают, больше нигде. Возьмем государство Гвинея-Папуа. Разве там собаку когда-нибудь в чум пустят? Да никогда! А Таити, которое святой апостол Петр посетил во время путешествия в Аравийскую пустыню? Там собака вообще не имеет права переступить черту деревни. Живет в кустах, за деревней. А принадлежит конкретному хозяину. Между прочим, на островах Фиджи собак кормят повидлом.
– Зачем нужна такая собака, если она живет за деревней, а ты в деревне. А глядь, кто на манатки позарится?
– Там все свое носят с собою, в доме ничего не остается. С собакой ходят в лес – джунглями называется, там живет опасный зверь – лангуст. От лангуста, если он нападает, без собаки не отбиться. Хуже тигра и этого самого… бородавочника. Про бородавочника слышала?
– Не-е, – неуверенно протянула Нинка. – Если только в школе?
– Разновидность бегемота, нападающего на людей, – очень свирепый товарищ. Рогом валит деревья.
– Так он же… он же растопчет собачку-то, товарищ этот… твой!
– Собачка верткая, ходит юлой, – то за хвост его цапнет, то в ухо плюнет, то в ляжку зубы вонзит. Ничего на свете бородавочник не боится, а собаки боится – рычит, бесится, пляшет, рогом воздух протыкает, но ничего поделать не может.
– И такую собаку в дом не пускают?
– Не принято.
– Грех не побеспокоиться о преданном животном, – вздохнула Нинка.
Набат рассчитывал, что к ночи путешественник будет выперт из дома, как и прежние кавалеры – отправится в очередную кругосветку, вспоминать свои встречи с Туром Хейердалом и Марком Твеном, гребя на плоту по морю и посуху, но, видать, крепок, задаст и головаст был мужик, заговорил, защекотал Нинку – утром он, потягиваясь и энергично двигая крупной, как железобетонный блок, нижней челюстью, появился на крыльце, зевнул, отхаркался, попробовал плевком достать до Набата, но в отекших за ночь легких не хватило мощи, потом начал колоть дрова – лихо, как это делают бывшие лагерники, одним коротким ударом всаживая топор в чурку, словно в масло – полешки друг за другом, с легким щелчком отстегивались от чурки, золотились дорого на утреннем свету.
– И-эх! Н-накануне Троицы надо перестроитца, – пел мужик, лихо заготавливая поленья – большая практика у него была по этой части. – И-эх, н-накануне Троицы надо перестроитца…
Ухватив одно полено поувесистей за крепкий сухой торец, путешественник воровато оглянулся на темные влажные окна дома и вдруг вывернул полено, чтобы нельзя было понять, куда оно полетит, с силой запустил в Набата. Не рассчитал знаток морской навигации – Набату, когда он сажал кабанов на пятую точку, не так приходилось крутиться, – и здесь Набат увернулся, хотя смотреть на тяжелое, целившее прямо в голову полено было страшно, но Набат выдержал, спокойно следя за снарядом – хорошо, что полено летело ровно, как городошная бита, не крутилось на ходу, Набат только чуть сдал в сторону, и полено просвистело мимо.
– Н-накануне Троицы надо перестроитца, – как ни в чем не бывало, пел мужик, кося взглядом на Набата и расшелушивая чурку за чуркой, – и-эх! Н-накануне Троицы… все равно я тя оприходую, раз ты мне не понравился… И-эх, н-накануне Троицы надо перестроитца… Все равно я тя, с-сучонок, занесу в свой реестр, – продолжал петь мужик.
Набат вздохнул, прикрыл глаза, чтобы мужик исчез из его взгляда, но это было опасно, – мужика нельзя было выпускать из вида, сердце Набата застучало неровно. В следующий раз мужик с крыши сбросит кирпич прямо ему на голову, либо проткнет колом – пришьет к земле, ширнет косой, ножиком, напильником, концом ржавой скобы, которой скрепляют бревна, – вон, среди утиных блинчиков валяется «скрепка», ахнет шкворнем, болтом, либо тем же поленом. Набат привстал на лапах – медленно, словно бы нехотя, лениво – ну будто издевался над мужиком, потянулся, напрягся и почти с места, легко, как птица, взял забор. Мужик только удивленно свистнул вслед – был Набат и нет его: перемахнул через изгородь и исчез в кустах.
– Ска-атертью дарожка, – пропел мужик, – ска-атертью дарож-ка! И-эх, накануне Троицы… Тю-тю!
Несколько раз потом Набат подходил к Нинкиному дому, смотрел – ему казалось, что путешественник, ненадолго задержавшись на этом обитаемом острове, должен проследовать дальше, – но, видать, челн путешественника серьезно прохудился, снасти сопрели – их надо было менять, кончилась еда, иссякла вода – все выпито, все сожрано, и мужик застрял на берегу прочно. Теперь пока не поправит свою фелюгу и не запасется всем нужным на дальнейшую дорогу, он вряд ли покинет гостеприимный причал.
Набат потом часто лежал в кустах, глядя мокрыми, залитыми слезами и туманом глазами на Нинкин двор, на хлебное, вкусно пахнущее село, думая о судьбе своей, о людях, которые его невзлюбили, хотя он никогда никому не делал ничего худого, потом вздрагивающий, расстроенный, ослабший поднимался и уходил в лес.
Пока лето, пока осень – в лесу жить можно: есть трава – а Набат знал немало вкусных полезных кореньев, есть грибы, есть птичья молодь, которую брать легко, есть десятки способов прокормить себя, просуществовать, но за осенью наступит зима – время голодное, снежное, ветреное и с такими морозами, что зад будет примерзать к земле. Набат решил не думать о зиме – всему свое время, а пока есть возможность – надо жить. Жить, забыв о людях, об обиде, об охоте и стойках под готовно вскинутое ружье.
В природе все рассчитано, уравновешено, перекосов не бывает – и если весна и тепло сдвинулись на январь, то и холода тоже сдвинулись, прижали лето – зима обещала быть ранней и по-северному лютой.
В лесу, в садах уродилась рябина, много рябины, куда ни глянь – всюду полыхает яркое алое пламя, объевшиеся пузатые дрозды еле-еле перелетают с куста на куст – Набат взял несколько ожиревших рябинников, с удовольствием съел, жизнь его пока была терпимой, но когда он останавливал взгляд на светящемся алом пламени, внутри у него что-то сжималось, под шкурой делалось холодно – понимал, что его ждет. И
