его висела простудная мутная капля. – Понимаешь, что получается, – бесцветно проговорил парень, – к кому перестройка передом, а к кому задом, как корова…
– Вот ты ее и имей задом, – посоветовала Нинка, – как корову! Эх, ты-ы, – она подошла к парню и вытерла у него пальцами нос, – большой сопливый ребенок.
– Не могу – у нас хозрасчет, – сказал парень, – плата из рук в руки. Раньше комбайновый завод продавал нам свою технику по шесть тысяч рублей за штуку, а сейчас за сорок восемь[1]. Это что? Подорожал металл, что ли, рабочим в восемь раз повысили зарплату, или резина стала в семьдесят раз дороже, а? Почему обирают крестьянина? – Парень вяло стукнул себя кулаком в грудь. – А шерсть, обычная овечья шерсть? Мужичок нашенский сдает ее государству по семь ре за килограмм, а костюм покупает за триста ре. Чуешь, во что собственный же баран оборачивается? А на костюм, сообщу тебе, идет всего полкило шерсти. Пол, – он загнул один палец, – ки, – загнул другой палец, – ло! – загнул третий палец.
– Да ладно, будет тебе, успокойся! – Нинка жестом остановила длиннолицего. – Пусть об этом болит голова у других.
– У меня тоже болит голова, – вздохнул парень, – я костюм покупаю за триста ре.
Нинка кинула в старую, в зеленых плесенных разводах миску картошки, хлеба, подобрала засохшую колбасу, тоже сунула в миску, остановилась на мгновенье, соображая, что же еще дать кобелю, потом, решительно воскликнув «А!», плеснула в миску воды. Взболтала собачью еду – воистину собачью, накреняя миску то в одну сторону, то в другую, потом поставила у порога. Набат подумал, что женщина эта не удержится, обязательно что-нибудь скажет, не может она поставить миску без всяких нравоучительных слов – натура не позволит, но Нинка сдула со лба жиденькую челку, вспушила ее на манер нимба и, устало разгибаясь, прижимая руки к пояснице, произнесла просто:
– Трескай, миленок!
«Миленок» приблизился к миске – уж больно неопрятна была посуда, припахивала мочой и утиными блинчиками, но делать было нечего – за полмесяца Набат научился не брезговать, ел все подряд – не до привередничанья было, и он начал есть.
Длиннолицый ушел от Нинки ночью, икая, пошатываясь и цепляясь рукой за непрочные штакетины загородки, Набат, расположившийся на крыльце, проводил его взглядом, подумал, что в конце концов не его дело, дотелепает эта лошадь до стойла или нет, – опустил голову на лапы. Не спалось Набату. Мучала неизвестность, тоска по Ивану – когда он думал об ушедшем хозяине, внутри все сжималось, делалось знобко, как на зимнем пронизывающем ветру, из сердца вытекала кровь, оно становилось пустым – Набат понимал, что сколько он будет жить на свете, столько в нем просуществует и Иван.
Не вовремя ушел хозяин – не доохотившись, не допев свою песню, не долюбив, не додружив – ничего не успев сделать, и теперь уже никогда ничего не успеет сделать. Все позади. Вчера ночью Набат был на погосте, принюхивался к запахам, идущим из-под земли, и, пожалуй, окончательно уже поверил, что хозяин мертв. Раньше он в это не верил.
Назавтра у Нинки появился новый ухажер – рыжий, веселый, разноглазый, с круглыми копеечными конопушинами на лице.
– Эй, Нинка, а чего у тебя патефона нет? – вскричал рыжий. От него пахло смазкой, керосином, еще чем-то, и Набат понял, что рыжий – из одного цеха с Иваном, от Ивана тоже так щекотно, остро пахло; видать, рыжий буян был механизатором.
– Зато у меня есть собака!
– Разве это собака? – фыркнул рыжий, и Набат проникся к нему неприязнью: не надо было так рыжему говорить – это во-первых, а во-вторых: масляно-бензиновым острым духом Ивана может быть пропитан только Иван, только он один и больше никто, и если кто-то еще наряжается в его оболочку, соперничает с ним, подделывается, то Набат должен этого человека ненавидеть. Иван был один такой на свете, другого нет и не будет. – Настоящая собака – это во! – рыжий прислонил к плечу ладонь ребром. – Вот такой вышины.
– Это будет уже не собака, – сказала Нинка, – а страх господний, бегемот. Всех коров в Красном перегрызет.
– Я такую видел.
– Не болтай!
– Собака шла с каким-то господином – сзади, на веревочке, и несла его шляпу.
– Разве для этого в квартирах бегемотов держат?
– У богатых – свои причуды!
– М-да, красиво жить не запретишь…
Рыжий был никчемным парнем, Набат раскусил его быстро, да и Нинка относилась к нему, как к пустышке, только место занимает, а так ни пользы от него, ни вреда – даже согрешить толком не может. Нинка очень быстро выставила его из хаты, и рыжий, заметно поддавший, с остановившимся взглядом, оскользаясь на утином недержании, покинул двор. Набат и его проводил долгим внимательным взглядом. Если бы он умел смеяться – обязательно рассмеялся бы.
Следующим Нинкиным ухажером стал плосколицый, с крупными борцовскими плечами мужик, который называл себя «знатоком Вселенной» и «великим путешественником».
– Мне Юрка Сенкевич перед каждой своей передачей обязательно звонит, консультируется, – сказал он Нинке, – без меня дня прожить не может.
Услышав о Сенкевиче, Нинка поначалу даже сомлела, опустилась на табуретку и несколько минут просидела без движения.
– Ты и с Сенкевичем знаком?
– Да. С самого детства, – мужик с ходу опрокинул в себя стакан фирменного Нинкиного напитка, занюхал его огурцом, – в школе вместе учились, в университете, – он помотал перед лицом крепкой толстопалой рукой: видно, фирменный напиток проедал в желудке дырку, – мы должны были вместе на плоту в кругосветку пойти, а потом нам сказали – только один! Один из двух. Кинули монету – орел или решка? Выпало мне – я должен был идти на плоту, но посмотрел я на Юрку, и так мне стало жаль его, что я сказал: «Иди, Юр! Ты иди, а я останусь!» Юрка даже плакал от благодарности, не сдержался.
– Но он же, Юрий-то, Сенкевич-то, он – врач! – несколько ошеломленно проговорила Нинка. – На плоту врач нужен был, и никто иной… Ты тоже врач?
Мужик неожиданно смутился, но ненадолго.
– Медицинские познания у меня есть, – заявил он, энергично двигая крепкой нижней челюстью, – не скрою, и талант есть – могу лекарство из ничего сделать, и Бог умом не обидел, словом тоже не обидел – запоры я, например, наговорами лечу, но все-таки больше я по части навигации, по тому, как Африку от Южной Америки по воздуху отличить, океаны один от другого по цвету воды и берегов, находить по звездам Сейшельские острова, по расположению Южного Креста разгадывать течения и те де, и те пе – в общем, я есть я, и для кругосветки я больше подходил, чем Юрка, но я ему уступил.
Даже Набат понял, что «я» – последняя буква в алфавите, мужик врет, а Нинка – опытная, давным-давно научившаяся отличать золото от щетины, не понимала этого. Набату
