чувствовал, что Лидия смотрит ему вдогонку. Лучше не оглядываться. А Лидии слезы застилали глаза – опять пролились, будь они неладны, в груди что-то хрустнуло, сломалось, ей сделалось больно – еле-еле Лидия сдержалась, не закричала.
Конечно, у каждой собаки – свое предназначение, одна лает, рычит, кусается, оберегая хозяйское добро от липких воровских рук, другая таскает лис из нор, мертво хватая их за сопатку, третью из воды не выманишь – готова даже ночью искать в камышах уток, четвертая обезвреживает преступников, пятая специализируется на наркотиках, – у Набата, конечно, своя стезя, свой талант, но не нужен был его талант Лидии. Ивану был нужен, а ей нет.
Лидия села на перекладину крыльца, промокнула пальцами слезы, вытерла руки о передник и скуляще повторила:
– Так-то лучше!
Не то ведь она не выдержит, озлится и в один недобрый момент отстегает его кнутом, либо запустит кирпичом, камнем, огреет палкой, цепью и, не дай бог, покалечит пса – нервы совсем прелыми сделались, не сдержат ее, если что втемяшится в голову.
Дней десять Набат ходил по полям, по лесам, перебиваясь малой малостью: где кусок хлеба, оставленный механизаторами, найдет, где невскрывшееся яйцо из гнезда выкатит, где суслика придавит лапой, а потом аккуратно, преодолевая в себе брезгливость, съест – тем и питался, потом решил прибиваться ко двору – понимал, что совсем одичает, опустится. От людей уходить нельзя.
Он несколько раз появлялся в Красном, останавливался у дворов, в которых, как он угадывал, имелись охотничьи ружья, – ловил глухой далекий запах пороха, выветрившейся капсюльной селитры, смазки, замерев, подолгу сидел где-нибудь под изгородкой или плетнем, ждал, когда на него обратят внимание, но никому он не был нужен, одинокий, истрепавшийся в лесу Набат. Самому себя содержать в порядке было трудно, нужна помощь – вот когда был жив Иван, тогда Набат был чист, благоухал травой – для духа он иногда скусывал и медленно разжевывал былку дикой мяты, – следил за собой, выбирал из волоса разных паразитов, прицепившихся в лесу, а сейчас он сам себе стал безразличен.
Для того чтобы в нем снова возродился интерес к жизни, к собственной внешности, чтобы возникло отвращение к грязи и к блохам, надо было родиться по второму разу, либо поверить в другого человека, того, кто сможет ему заменить Ивана.
Но не было такого человека, а те, с кем Набат ходил на охоту, кто восхищался им, остужал лучший кусок лосятины, вытащенный из костра, чтобы не давать собаке слишком горячий – горячее, из огня, мясо может навсегда спалить нюх, отбить чутье, обоженный пес уже не будет отличать кошку от белки, – поил шурпой и угощал печенкой – куда подевались они?
Стояло лето, самая страда, которая потом кормит крестьянина год, – людям было не до Набата. Потому Набат и не находил тех, кого знал, кому доверял.
Он сторонился трусливых красновских собак – собираясь в кучу, они наглели, оправдывая правило: всемером одного всегда можно одолеть, а стаей даже двух, – Набат скалил зубы, рычал, но уходил от них, – драка с деревенскими кабысдохами была ниже его достоинства, сторонился общения с людьми, в чьих лицах обнаруживал что-нибудь злое.
Наконец он остановился у довольно расхристанного неприбранного двора, засиженного утками – эти плоскопузые птицы гадят, где только могут, не останавливаясь ни на минуту, пропустят через себя кусок хлеба, картошку либо гайку и тут же нагадят, хлопнут клювом, захватят побольше помоев и тут же, пропустив через желудок, опять нагадят – из-под дергающегося хвостика все время течет жидкая вонючая мерзость. От двора пахло не только утками – пахло хлебом, вареным мясом, чем-то копченым – похоже, кабаньей грудинкой, и еще жидкостью, названия которой Набат не знал – ею красновцы «наводили глаз» перед охотой, больше всего этой пахучей жидкостью благоухал морщинистый мужичок Вовочка.
Перед каждой охотой, перед гоном, еще в утреннем синем сумраке Вовочка делал стойку, вытягивал маленькую голову, обеспокоенно вертел ею и говорил:
– Уже полседьмого, а еще ни в одном глазу!
Набат хотел было уйти – смущал запах, как вдруг на дворе показалась широколицая молодайка с глубоко спрятанными под лбом медвежьими глазками и большими добрыми губами – Нинка Зареченская. Увидев Набата, она вскинула пухлые руки.
– Ой, какая хорошая собака! – Голос у нее был бабий, протяжный, малость пьяный – Набат не ошибся: Нинка опробовала свою продукцию на предмет знака качества и немного запьянела. – Заходи, гостем будешь! – сказала она Набату, и пес, неожиданно поверив Нинке, в смущении опустил голову, не зная, как поступить. – А ты, я вижу, не из простых, – протянула Нинка весело, – гордый и одинокий, как Клара Цеткин. Заходи!
Немного потоптавшись на месте, Набат преодолел самого себя и, брезгливо ставя лапы между утиными блинчиками, вошел во двор, остановился около крыльца.
– Проходи в дом, чего затормозил? – Нинка легким шлепком поддела Набата под задницу, и он влетел в дом, поджал хвост – было все как-то необычно – слишком легко, без всяких предварительных любезностей, без объяснений, без знакомства…
В хате было так же не прибрано, как и на дворе, разве что только отсутствовали утиные следы – Нинка уток в дом не пускала, хотя и предпочитала их всякой другой живности, требующей ухода, условий и обязательной кормежки, а утки сами себя кормили, ели все подряд, бултыхались в речке, на ночь приходили домой, проникая во двор сквозь щели загородки, утром в эти же щели уходили; подоспеют ноябрьские дни, Нинка оставит пяток утей на развод, остальных пустит под топор – вот и мясо на всю зиму, тут и первое, и второе, и какое хочешь, – еще в доме всюду валялись засохшие корки и крепко пахло хлебом и самогонкой.
Первая комната была черновой – прихожей, кухней, чем угодно, вторая – попросторнее, посветлее, с портретом Хрущева на стенке, которого Нинка выдавала за своего дальнего курского родственника, с раскрашенной от руки фотографической иконкой в углу – горницей, помещением для торжественных приемов.
В горнице сидел длиннолицый горбоносый парень с обезьяньими руками, перед ним стояла яичница в тарелке и ополовиненный стакан.
– Кто это там? – не оборачиваясь, спросил длиннолицый – портретом он походил на нежинский огурец – очень уж длинна и несуразна была его физиономия, нос унылый, на конце раздвоенный, словно разрубленный при неких сложных жизненных обстоятельствах.
– Да вот, еще одного приятеля нашла себе, – сказала Нинка, потрепала пальцами Набата за ухо, руки у нее были мягкими, как у городской барышни, – смотри, какой серьезный гражданин!
– А-а-а, – не оборачиваясь, равнодушно протянул парень, отхлебнул немного из стакана, вилкой ковырнул яичницу – он был занят своими делами, расчетами своими, самим собой, тем, что у него дебет с кредитом не сходился, – на длинном некрасивом носу
