тихонько шепчущих губ, как от мрамора, отскакивает. И понятно, о чем молятся – о своих непутевых сыновьях, ведь любят их, как Мария Сына Божьего.
Всю ночь снаружи шумел дождь – слышнее, чем море…
Зато сегодня – короткое солнце. Пустой курорт, за которым прячется городок. Деды Морозы – ряженые у дверей магазинов, красные шапки, бороды и рукавицы притворяются, что – зима. Золоченые безделушки и ватный снег в витринах. Будто она была здесь когда-то в Италии, но теперь осталось от зимы одно воспоминание.
Человек вдоль моря бежит по мокрому песку, освещенный искоса поздним солнцем… На берегу валяются пучки зеленых и красных водорослей – точь-в-точь женские парики— и обглоданные волнами палки…
Разорванная музыка… Взорванная музыка… Сложнейшие ряды молоточков и клавиш, взломали нутро органа – содрали кожу с живого музыкального организма. Двойной треугольник из бронзы – над гробами Федерико Феллини и Джульетты Мазины острием вниз – единым углом вбит в кладбищенскую землю.
Надо было что-то делать, но делать было, собственно, нечего. Я присел на мраморную скамью возле мраморной ванны, срезанной тоже на угол, – с водой, на дне блестели монетки, я бросил туда свою, как будто за этим и пришел. Мой русский полтинник блеснул и смешался с другими. Вот удивится и разочаруется тот, кто вечером достает их оттуда. – Похож, тоже медный с белым кружком, но в дело не годится, у сынишки целая коллекция. Приезжают, приходят. Да что мы, не понимаем! И нам мелочишка – на пиво.
Думая о своем – ни о чем не думая. На зимнем солнце. Почему-то хочется надеть шляпу слегка набекрень – и темные очки. Очнись, ты же не в павильоне, вон прошел по дорожке священнослужитель, ноги в черных чулках и узких туфлях из-под сутаны, покосился – ничего не сказал. Кажется, он тебя узнал.
– Эй, Мастрояни! – тебя снимают (режиссер на стремянке в кресле там – завис среди памятников и командует – широкий и капризный, как ребенок).
Действительно, идет съемка. Праздничное возбуждение ощущается в холодноватом зимнем воздухе на солнце. Незримые помощники режиссера, массовка готова, начали.
Оглянулся и вижу: со всех сторон кладбища каменные девы, высоко вздымая, несут своих каменных младенцев. И все на меня – мне. Старый греховодник, трагикомическая ситуация, ужас изображается на моем лице. Сейчас меня задавят эти свирепые камни. Нет, я не вас любил, не вас!
Вот она вдали на аллее – маленькая фигурка милой женщины. Она приближается, в какой-то жалкой горжетке. Она защитит, выручит! Рванулся навстречу. Затрещала куртка – кто-то крепко ухватил за рукав и держит. А Джульетта, Кабирия, Анна, Пресвятая Дева, опустив глаза и лукаво улыбаясь ямочками, проходит мимо. Копья ограды. Снято. Получилось. Можно передохнуть.
Ощущая себя совершенно лишним и как бы здесь не существующим, на этой беззвучной киносъемке – немое кино, я встал и пошел к зданиям, похожим издали на строгий отель – санаторий. Целый город мертвых в кипарисах. Здесь все чинно и раз навсегда. Мертвые спят, живые их навещают.
Трам – вернее, высокий желтый троллейбус мягко скользил вдоль Римини: чередуясь – бесконечный ряд отелей, ресторанов, магазинов и просто лавок. Все это теплой пастельной раскраски, лишь бы туристы тратили деньги, но в общем все это довольно приятно. Пожилой с красным лицом и бугристым носом долго не мог понять: «Чимитеро? чиметеро?» Как сказать «кладбище», я не знал. Он трогательно извинялся по-итальянски, что говорит только на итальянском, но ничего другого не мог предложить.
Персонаж совершенно другой – выскочил из чьих-то воспоминаний и осуществился – для меня, здесь, в моем отеле. Молодой официант с вечно мокрыми и торчащими волосами, разнося очередные блюда и привычно улыбаясь, презирал русских: какие они иностранцы? Они даже не немцы, просты, многоречивы и говорят на совершенно незнакомом языке – по-польски, что ли? Жестикулируют, как моя мама. Моя мама – уроженка Сицилии!.. Да они все там у себя мафиози! Смотрят, будто я специально мочу и взбиваю перед зеркалом волосы, да они у меня всегда такие – непокорные.
Одна русская приезжала – еще молода и не так толста, как тяжела и фигуриста: идет, песок под ногами прогибается. Курчавые мальчишки-бездельники сбегались смотреть. И носатые баньо мышцами поигрывали – настоящие мужчины. А как плавать пойдет, море шарами раздвигает. Вот оно и шумит всю зиму, разыгралось, снова ее ожидает… Будто вновь вернется детство твое…
О каком Феллини спрашивает этот пожилой человек? Не моем ли соседе по дому? Нет, этот еще жив, хотя порядочно стар и еле волочит ноги. Да он еще поживет. Мы, жители Романьи, долго живем. Все в корни да сучки пошли, как говорили у нас в деревне. Ну что ж, провожу, хотя зачем иностранцу наши гроба? Не понимаю. Пытается говорить по-английски, все равно не понимаю. У нас в городке английский без надобности. Ну к кому обратишься на этом собачьем языке? К учителю английского или к этим наглым подросткам? Один носит футболку – на спине свастика, и не придерешься, перечеркнута красным. О каком это он Феллини? У ворот на стуле сидит на закатном солнце кладбищенский сторож Пьетро, в черных очках – слепой, а голову поворачивает на голос. Да у нас сотни Феллини, целые семейства захоронены.
Иностранец, наконец, как видно, понял наше затруднение. – Феллини! Гранде Феллини! – закричал он в отчаянье и закрутил рукой, изображая, будто вертит ручку старинного киноаппарата.
Ах, он к Федерико Феллини! Ну, так бы и сказал: Федерико! Мы гордимся нашим знаменитым земляком. Ну кто его не знает! Федерико! Любой парень из кафе. Хотя я его вечно путаю с Мастрояни, но тот, кажется, тоже помер, царство ему небесное. Да, мы живем дольше всех в Европе, вот что я вам скажу. Но уж если умираем, то умираем.
А поляк все крутил и крутил ручку. И хорошую, видно, картину нам показывал иностранец. Пьетро, сторож, даже повернул голую голову в черных очках, словно что-то увидел – в закат. Жаль только, говорит непонятно, по-польски.
Бегущего уже нет, а он все бежит и бежит.
ПЕРЕВОДЫ ИЗ ОВСЕЯ (ШИКЕ) ДРИЗА
(1908–1971)
ЗАВИСТЬ
Вы только представьте,
Выиграл мой туз
Кучу наличных —
Целый картуз.
На все эти деньги
Я тут же купил
«Светлого мира»
Большую бутыль.
И вот на
