воды и стал обтирать красивые полушария, увенчанные крупными – с полмизинца – сосками.
– Ой, доктор, какую вы тут срамоту развели! – Мария пришла с отцом Николаем, и тот стыдливо потупился в пол.
– Давайте отнесем ее на лавку. У нее сотрясение мозга. И я еще проверю, не поврежден ли позвоночник.
Втроем, вместе с батюшкой, они перенесли довольно весомую Агнешу на кухонную лавку. И пока батюшка читал молитвы в сенях – в головах у покойного ездового – Мария стояла рядом и истово крестилась; она очень боялась, что душа умершего в ее доме человека будет возвращаться сюда же.
– Во блаженном успении вечный покой подаждь Господи, усопшему рабу твоему, имя его ты Веси, и сотвори ему вечную память!
Пока в сенях служили литию – краткий чин панихиды, Янкель Рувимович пропальпировал позвоночник пациентки от атланта до копчика, и пришел к выводу, что переломов нигде нет. Агнеша пришла в себя, и, ощутив себя в руках врача, ничему не противилась, ни закрывалась. Мария принесла свою застиранную сорочку, старый лифчик, и надела все это на нечаянную гостью. На груди у Агнеши блеснул католический крестик.
– Католичка. Надо за ксендзом идти. Может, он поможет?
– Не надо идти за ксендзом. Я сделаю все, что надо в таких случаях, – сказал Янкель. – Тут не так уж все и сложно. Плохо, что она ничего не слышит, и, похоже, не говорит. Но это со временем, надеюсь, восстановится.
– Ой, Янкель Рувимович, дорогой наш человек! Что бы мы без вас делали?!
* * *
Отпев несчастного ездового, отец Николай собрался было домой, но Мария уговорила его посидеть, попить чайку.
– Посидите, батюшка, у меня! Страшно в такое время одной дома-то сидеть. Вон как все гремит и грохочет кругом. Я вас чайком кипрейским угощу… Вы ж у меня первый раз.
– Первый. А чаек понравится, так и не в последний… Ну, рассказывай тогда, как живешь?
– Плохо, батюшка, ой плохо… Как мужа схоронила, так вся жизнь пошла-поехала.
– Ой, Мария не гневи Бога.
– Да чем же я его таким прогневала?
– Бог тебе такой дар сделал – жизнь тебе подарил, а ты нос воротишь – все плохо, плохой дар. Мол, забери его обратно.
– Ой, нет, я так не думаю.
– Не думаешь, а говоришь… Жизни надо радоваться даже на смертном одре. Все проходит, и эти танки пройдут, – кивнул он на окно с дребезжащими от тяжкой поступи гусениц стеклами.
– В храм-то чего так редко ходишь?
– Болею я, батюшка. Все по врачам хожу.
– Чем хвораешь-то?
– Да все по женской части…
– А ты моему ангелу помолись, Николаю Чудотворцу. Я тебе и молитву спишу. Хорошая молитва, дай я тебя почитаю. Только чаю-то нормального налей!
– Ой, Господи, что же я наделала! Спитой чай налила, чайники перепутала. Прости, батюшка, вот я только что свежий заварила!
– Ну вот, это совсем другое дело. – Отхлебнул из чашки гость. – А то, как мой дед говорил: «хозяин-то русский, а чай жидок…» Ну, теперь слушай.
Оба встали перед красным углом, где рядом со Спасителем золотилась икона Николая-чудотворца.
– Тебе как на церковно-славянском или по-простому?
– Да лучше по простому.
– Хорошо. Тогда слушай и запоминай!
Владыка Вседержитель, Святой Царь, наставляющий и не умерщвляющий, поддерживающий падающих и восстановляющий низверженных, телесные страдания человеческие исцеляющий, молимся Тебе, Боже наш, посети Твоею милостью страдающую немощью рабу Твою Марию, прости ей всякое согрешение его вольное и невольное. Господи, пошли с небес врачующую силу Твою, прикоснись к ея телу, угаси в нем жар, прекрати страдание и исцели всякую находящуюся в нем немощь; будь врачом рабы Твоей Марии и подними ее с одра болезни, с ложа страдания целой и совершенно здоровой… Аминь.
– Ой, вроде бы полегчало! Спаси Господи, батюшка. Спишите мне молитовку-то.
– Спишу… Исцелишься – вот тебе и чудо будет. А ты, знаешь, кто Иисус Христос в своей земной жизни по профессии был?
– Нет. Может плотником?
– Это отец его был.
– Рыбаком?
– Опять не угадала. Рыбаком был Андрей Первозванный… Врачом он был, Христос Боже наш. Врачом! Целителем! Врачевателем… И большая часть чудес его была связана с исцелением немощных и даже умирающих. Знал, Премудрый, чем людей удивить да порадовать – исцелением. Излечением от слепоты, от немощи всякой, от паралича и даже смерти.
И верь в чудеса Господни, тогда и исцелишься. Господа почаще призывай! Перестали мы в чудеса-то верить. Изверились, маловеры. А как жизнь свою пробежишь глазами, так и засверкают-засияют они, чудеса эти самые… Вот я до восьмидесяти годов дожил. А не осенили бы меня ниспосланные чудеса, так косточки мои давно бы на сопках Маньчжурии тлели. Японский снаряд мне под ноги бухнулся и не взорвался. Не чудо ли?
– Чудо. Подлинное чудо!
– А сколько всего такого за восемь десятков набежало. Одна Сморгонь чего стоит. Я там и матушку схоронил, и храм потерял – раздолбили его немцы из пушек, и газов нахлебался, а все живу поверх земли, а не споднизу.
– А дети-то у вас были?
– Почему были? Они и сейчас есть. Три дочери. Одна другой краше… Вера, Надежда, Любовь…
– А сейчас-то они где?
– Кто где, кто в Москве, кто в Питере… Нас как в двадцатом году кордоном разделили, так они там, в России остались, а я здесь – в Польше. И переписку запретили. Я последнее письмецо от младшенькой получил в двадцать четвертом: «Папочка, писать пока не буду, так как это загранпереписка, она мужу повредит…» Муж-то у нее военный чин. Ну, понятное дело, переписка с попом да еще и с заграничным попом, да еще и из Польши…Так вот за пятнадцать годков и строчки не получил
