сразу, неожиданно, прямо за лесным буреломом.
На заснеженном, освещенном прожекторами поле царила лихорадка боевой тревоги — эскадрильи реактивных истребителей готовились к взлету, машины снабжения и заправки сгрудились у авиастоянок, снегоочистительные машины клином шли по взлетным полосам, расчищая их от снега.
Горбачев кинулся вперед, но не успел пробежать и трех шагов, как две темные фигуры бесшумно бросились из кустов на него и Раису, сбили с ног, опрокинули и… два ножа уперлись в их шеи:
— Тихо! Одежду! Раздевайтесь… — и рука грабителя сорвала с Горбачева его теплую шапку.
Но это интеллигентное, с нерусским акцентом «раздевайтесь» заставило Горбачева изумленно взглянуть на его грабителя, и он вдруг толчком памяти вспомнил его.
— Майкл?? Американский врач?!
Майкл Доввей ошарашенно раскрыл рот:
— Горбачев?!!
А Горбачев уже стряхнул его с себя, отнял свою шапку и властно бросил Коровину, который еще держал нож у горла Раисы:
— Ты, падло, отпусти жену! — и, отшвырнув обалдевшего от этой встречи Коровина, поднял Раису: — Пошли! Некогда!
Коровин сел на снегу, хлопая своими зелеными глазами, а Горбачев вдруг схватил Майкла за шиворот его зэковской робы:
— А ты мне нужен! За мной!
— Куда?
— За мной! За мной! — и уже больше ничего не объясняя, Горбачев с такой силой потащил Майкла вперед, что тот, спотыкаясь в глубоком снегу, послушно последовал за ним — вперед, к аэродрому.
— Миша! Подожди! — крикнула сзади Раиса, не поспевая за мужем.
Он даже не обернулся.
Он выскочил с Майклом на взлетную полосу под луч прожектора, и в тот же миг хриплые динамики пролаяли:
— Посторонние на шестой полосе! Посторонние на полосе!..
И два армейских «газика» охраны с разных концов аэродрома помчались прямо на Горбачева и Майкла Доввея, застывших в скрещении лучей прожекторов.
Горбачев стоял спокойно и даже поднял руку, когда первый «газик» подлетел к нему. Из открытой машины с матом выпрыгнул какой-то молоденький лейтенантик:
— Какого хера?!..
— Молчать! — властно перебил Горбачев и снял с головы шапку, обнажив свою лысину с известным всему миру багровым родимым пятном: — Я — Горбачев!
По отвисшим от изумления челюстям этого лейтенанта и солдата-шофера «газика» Раиса поняла, что они оба приняли Горбачева за выходца с того света.
А Горбачев, не сказав больше лейтенанту ни слова, втолкнул Майкла и Раису в «газик», сам стал рядом с водителем и приказал:
— В Штаб! К командиру полка! Быстро!
И ехал вдоль строя готовых к взлету реактивных истребителей, стоя в «газике» и не одевая шапку на свою голую лысину.
Словно снова принимая парад подчиненной ему армии…
Изумленный Коровин стоял на опушке леса, а потом, придя в себя, кинулся им вдогонку:
— А меня? Меня забыли!..
47
Москва, Центральное телевидение.
20.50 по московскому времени.
В Москве, в Диспетчерском Зале Останкинского телевизионного центра царила та нервная обстановка, которая свойственна ожиданию правительственного сообщения чрезвычайной важности. По всем каналам Центрального телевидения и правительственным радиостанциям передавали «Патетическую сонату» Бетховена, увертюру к опере «Весна России» и марш времен Второй Мировой войны «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!».
Сотни телевизионщиков — все политические комментаторы, все редакторы военно-патриотического, молодежного, партийного и других отделов, а также все телеоператоры хроникальных съемок — были вызваны по списку военной тревоги еще в самом начале выступления Стрижа и теперь, сломя голову, бегали по телецентру, по его длинным коридорам, покрытым серой ковровой дорожкой, получали в Генеральной Дирекции спецпропуска в зону Дальневосточного военного округа, в бухгалтерии — командировочные деньги, а в отделе технического снабжения — ручные кинокамеры, железные банки-«яуфы» с пленкой и противогазы. Самые же пронырливые из них каким-то образом вскрыли в подвале телецентра огромный костюмерный склад студии «Телефильм» и выскакивали из него в военном обмундировании — в овчинных армейских полушубках, валенках, шапках-ушанках, в меховых сапогах или в летных меховых комбинезонах.
Сидящий в Дирекции Центра генерал Селиванов, представитель Политуправления Советской Армии, лично интервьюировал будущих фронтовых телехроникеров. Он, правда, говорил, что никакой войны еще нет, что нельзя сеять панику и что после предупреждения товарища Стрижа агрессоры могут отменить вторжение. Но никто уже не воспринимал его слова всерьез. Люди хорошо понимали, что, если их вызвали, на ночь глядя, если выдают аппаратуру и пропуска в зону военных действий, а Правительство уже укрылось в бункере Генштаба армии, то дело — будет! Да и не нужно было быть большим политиком, чтобы определить, кому и для чего сейчас срочно нужны телерепортажи об узкоглазых китайских, желтых японских и горбоносых израильских солдатах, «вторгшихся через священные русские границы», «убивающих наших жен и детей», «сжигающих напалмом наши сибирские города и села»…
И те, кто уже получил спецпропуска, аппаратуру и инструктаж генерала и был, следовательно, зачислен в первый журналистский десант, старались теперь опередить друг друга в извечной конкуренции хроникеров за первый материал — они непрерывно названивали в Генштаб Советской Армии, командирам подмосковных армейских аэродромов и начальникам авиаотрядов в гражданских аэропортах и «железно» договаривались о том, что их немедленно, прямо сейчас — до журналистского спецрейса — посадят в самолеты, летящие на Дальний Восток.
И то же самое творилось в эти минуты в редакциях «Правды», «Известий», «Комсомольской правды», «Красной звезды», ТАСС и на Центральной Студии Документальных Фильмов.
Вся страна еще только со страхом считала минуты до истечения объявленного Стрижом двухчасового срока, но для военных журналистов война с Китаем уже началась — они даже с некоторой бравадой тащили на эту войну ящики с пленкой, коньяком, теплой одеждой и уже открыто, не таясь, обнимали и целовали на прощанье тех, любовный роман с кем еще вчера скрывали от сослуживцев…
Но при всей этой браваде, хохмах, затяжных поцелуях и быстрых выпивках «на посошок» все — и отъезжающие, и остающиеся — каждые три минуты почему-то оказывались на седьмом этаже телецентра, возле редакции «Последних новостей», соединенной стеклянным окном-проемом с Центральным Диспетчерским Залом. Здесь постоянно торчала толпа. Люди с тревогой, с бледными лицами поглядывали на хмурых и безмолвных сотрудников «Последних новостей», на суетящегося в Диспетчерском Зале дежурного режиссера Царицына-Польского и на Главный пульт управления Центрального телевидения — стену с пятью десятками экранов. Даже то, что на этих экранах все еще шла пленка с увертюрой к опере «Весна России», — даже это заставляло людей мрачнеть, жадно курить, напряженно поглядывать на висящие всюду большие электрические часы, наспех выпивать внизу, в кафетерии очередную чашку кофе, и снова мчаться лифтом наверх, на тот же седьмой этаж.
Однако время шло, а в «Последних новостях» ничего не менялось. В окружении телетайпов
