собой с людми и конми и со всем служебным нарядом» [499]. Он поднял поместную конницу «изо всех городов» с вооруженными слугами и «служебным нарядом» — оружием, доспехами. Это была целая армия. О присутствии такого войска в столице ни один источник не сообщает, но его и не могло там быть. Дворянам и детям боярским из разных мест требовалось время, чтобы прибыть к царю. Они стекались по дороге.
Под рукой Ивана Васильевича собрались многочисленные, верные ему полки, и он сделал решающий шаг. Приложившись к раке своего покровителя Сергия Радонежского и испросив его благословения, царь со своей ратью выступил в Александровскую Слободу. Она превратилась в воинский стан, дороги взяли под контроль разъезды и заставы, и теперь-то Иван Васильевич счел возможным поговорить с зарвавшимися крамольниками именно как царь.
3 января 1565 г. гонец Поливанов привез митрополиту и боярам грамоту. Государь перечислял все вины знати и чиновников со времен своего детства — расхищения казны, земель, притеснения людей, пренебрежение защитой Руси, которую терзали все кому не лень, называл и «измены боярские и воеводские и всяких приказных людей» [500]. А архиереев обвинил в пособничестве изменникам. Объявлял, что он, не в силах этого терпеть, «оставил свое государство» и поехал поселиться, где «Бог наставит». Но от Царства он не отрекался — и царской властью, данной ему от Бога, он наложил опалу «на архиепископов и епископов и на архимандритов и на игуменов, и на бояр своих и на дворецкого и на конюшего и на околничих и на казначеев и на дьяков и на детей боярских и на всех приказных людей» [501]. Это значило — все отстранялись от исполнения своих обязанностей. Все государственные учреждения закрывались, дела в них прекращались: бояре и чиновники, оставшиеся в Москве, становились отныне «никем». Частными людьми, уволенными со службы.
Но одновременно дьяки Михайлов и Васильев привезли другую грамоту, зачитывали ее перед народом. В ней царь тоже разбирал вины знати, но заверял, что на простых людей никакого гнева и опалы не держит. И Москва взбурлила, взорвалась. Купцы, посадские, ремесленники, слуги, беднота, единодушно поднялись за своего царя! Оппозиционный собор, продолжавший заседать в митрополичьих палатах, очутился в осаде. Люди требовали от архиереев и сановников ехать к государю, уговорить вернуться. Москвичи и сами обратились к нему, просили, чтобы он «их на разхищение волком не давал, наипаче же от рук сильных избавлял». Обещали, что готовы своими силами «потребить» лиходеев и изменников, пусть только царь укажет — кого? [502]
Вот тут и сказалась сила новой государственной системы Ивана Васильевича — земской монархии, опоры не на знать, не на узкие круги «сильных», а на широкие слои народа. Подала голос настолько внушительно, что армия (тоже из «худородных», из мелкого служилого дворянства, и тоже безусловно преданная царю) не понадобилась. Занесшаяся верхушка одним махом рухнула в грязь, заметалась в ужасе. Грамота об опале была адресована митрополиту, но самого его государь в числе виновных дипломатично не назвал. Ехать в Александровскую Слободу следовало ему — поскольку и право «печалования» за опальных, ходатайства о прощении принадлежало именно митрополиту.
Но Афанасий уклонился. Заявил, что должен остаться для «бережения» столицы. Возможно, он специально ухватился за такой предлог, ему просто было стыдно предстать перед царем, который его возвысил и которого он предал. Подсуетился Пимен Новгородский, вызвался с чудовским архимандритом Левкием ехать с благословением и челобитьем от митрополита. Тут уж проявилась натура Пимена — первым явиться к победителю, заслужить его милость, пригодится на будущее. Но и другие архиереи и настоятели устремились следом, «сами о себе бити челом» [503]. И весь самозваный собор рассыпался. Бояре, дьяки, дворяне тоже двинулись в Александровскую Слободу прямо с заседания, не заезжая по домам — потому что на улицах их могли растерзать.
5 января делегаты от митрополита добрались до цели. Их и бояр, оказавшихся с ними, задержала охрана, доставила к царю. Результатом стала полная капитуляция. Пимен, Левкий, члены Боярской думы молили Ивана Васильевича вернуться на Царство, соглашались, чтобы «правил, как ему, государю, угодно», а над изменниками «в животе и казни его воля». Но иначе говорить они и не могли. За ними к Александровской Слободе хлынули массы москвичей, грозя им расправой. Что ж, государь помиловал их. От справедливого народного гнева избавил. «Для отца своего и богомолца Афонасия митрополита всеа Русии и всего Освященного собора милость свою показал» [503]. Общую опалу он снял, но продиктовал ряд условий. Царь получал право наказывать виновных аристократов без суда Боярской думы. Духовенство в его дела не должно было вмешиваться. А для искоренения расплодившегося зла вводилось чрезвычайное положение, получившее в истории название «опричнина». До сих пор Иван Васильевич был Грозным только для внешних врагов, отныне становился таковым и для внутренних.
Глава 23
Опричнина — гроза и порядок
Западная пропаганда и отечественные либералы внедрили представление об опричнине как о царстве ужаса. Но… так ли это? О правлении Ивана Грозного сообщает довольно много источников, однако «ужасы» рисует лишь часть из них. Их расписывает, например, Курбский, которого историки почтительно именуют «первым биографом Ивана Грозного». Хотя правильнее было бы назвать его первым фальсификатором царской биографии. И это понятно, он фабриковал свои произведения в рамках информационной войны и выполнял вполне определенный заказ — максимально опорочить государя в глазах всего мира.
Мы уже называли и другого автора, поляка Шлихтинга. Вернувшись на родину, он точно так же, как Курбский, получил целенаправленное задание на написание «негатива» о России и царе. Еще два автора — высокопоставленные ливонские дворяне, печатник (канцлер) рижского архиепископа Таубе и фохт (орденский судья) Дерпта Крузе. Попав в плен, они сами попросились на царскую службу, стали российскими шпионами, а в 1571 г. перебежали к Сигизмунду и тоже написали пасквиль об Иване Васильевиче. Штаден — немецкий наемник и, веротно, шпион. Поступил на русскую службу, входил в царский отряд иностранной гвардии. Позже хвастался, что был опричником, хотя таковым не являлся. Уехав на Запад, представил германскому императору подробный план завоевания России, отметив уязвимые места для вторжения. Но мемуары Штадена — документ весьма сомнительный. Они откуда-то всплыли лишь в XIX в. и вполне могут быть подделкой. Или частичной подделкой.
Значительную лепту в данную струю внес и лютеранский пастор Одерборн. Он в России вообще никогда не был, профессионально занимался пропагандой. Но его работы настолько пересыщены
