Когда мы добрались до того места на краю деревни, где саксонская кавалерия напала на французскую пехоту, нашу группу, подгоняя саблями, загнали на обочину дороги и построили.
Я наивно предположил, что нас собрались пересчитать, но оказалось, что немцам было недостаточно того, чтобы несчастные люди смотрели, как пылают их дома. Они хотели большего.
Саксонские пехотинцы выстроились перед нами в шеренгу и зарядили винтовки. Наступил самый страшный момент. Нас собрались расстреливать.
Я никогда не забуду этих ужасных минут. Помню, во время Седанского сражения перед атакой на пехотный полк мне пришлось мобилизовать всю свою отвагу, но тогдашнее мое состояние нисколько не походило на состояние души, необходимое человеку, чтобы удержаться на ногах, когда напротив него стоит расстрельная команда.
Офицер медленно подавал команды, предшествующие команде "Целься!". Винтовки поднялись и уставились на нас.
Так мы простояли пару минут, и солдаты опустили винтовки. Оказалось, что расстрел был устроен "для смеха". Они хотели лишь одного: чтобы мы прочувствовали всю "прелесть" этого действа. Полагаю, что вид мы имели довольно жалкий. Во всяком случае, солдаты, глядя на нас, умирали со смеху, и всю дорогу обменивались шуточками по поводу выражения наших лиц перед расстрелом.
Меня продержали в Жизоре четыре дня, и все это время никто и слышать не хотел мои объяснения. Но справедливости ради надо сказать, что как только нашелся офицер, готовый меня выслушать, я сразу был отпущен на свободу и мне даже выразили сожаление в связи с произошедшим недоразумением.
Мне поверили, что я житель Этрепаньи, правда, сразу заявили, что каждый житель Этрепаньи заслуживает расстрела за "применение незаконных методов ведения войны". Но оказалось, что на меня, поскольку я являлся торговцем скотом и имел пропуск, выданный в Версале, вина моих сограждан не распространялась, и я даже мог рассчитывать на защиту со стороны Германского государства.
Ко мне отнеслись со всем почтением, которое принято оказывать проклятым французам, поставляющим продукты для германской армии, и даже вернули конфискованные у меня деньги. Это была своего рода плата за примерное поведение.
Оказавшись на свободе, я немедленно двинулся в направлении Руана. Правда, теперь не могло быть и речи о том, чтобы воспользоваться каким-либо транспортом. Я отправился в путь пешком, причем мне вновь пришлось пройти через Этрепаньи.
Поскольку из Жизора я вышел довольно поздно, у меня не было шансов добраться в тот же день до Руана. Поэтому я заночевал на ферме, хозяева которой любезно согласились меня принять. За время моего пребывания в плену немцы сильно продвинулись вперед, не встретив никакого сопротивления. Ближе к ночи на ферму из Руана возвратился сын хозяев. Он рассказал, что город заняли пруссаки. Поначалу французское командование было полно решимости защищать город и даже предупредило национальную гвардию, что утром предстоит крупное сражение. Однако ночью войска были переброшены в Гавр, и на утро приготовившийся к схватке город обнаружил, что его бросили на произвол судьбы.
Из занятого немцами Руана я не мог уехать по железной дороге и поэтому решил добраться до линии Серкиньи, а если окажется, что и она захвачена неприятелем, тогда пробираться дальше до Онфлера. Из-за всей этой череды задержек и помех на душе у меня было очень неспокойно.
О положении в Руане и его окрестностях ничего не было известно. Поэтому я решил, что в городе появляться опасно, так как из него меня могут не выпустить, и направился в Эльбеф. Но вскоре оказалось, что и этот город захвачен пруссаками. Тогда я нашел лодочника, перебрался через Сену и пошел по дороге, ведущей в Кан. Никаких других путей у меня не оставалось. К тому же у меня не было карты, и от всех этих изменений маршрута я начал терять голову.
В деревнях, через которые я проходил, творилось что-то невообразимое. После неожиданного отвода наших войск из Руана и молниеносного занятия территории пруссаками люди словно сошли с ума. Никто не понимал, как жить дальше, а в материальном плане жизнь стала попросту невыносимой: магазины были закрыты, пекари перестали печь хлеб, фермеры попрятались в лесах вместе со своей скотиной.
В одной деревне я набрел на заведение, напоминавшее кафе-кондитерскую, которое по неведомой причине было открыто. Я зашел, сказал, что умираю с голоду и попросил, чтобы мне продали кусок хлеба.
— О каком хлебе вы говорите! — воскликнула хозяйка. — Тут во всей округе нет хлеба.
Однако я продолжал настаивать и в итоге отдал сто су[138] за горбушку хлеба и кусочек сыра. Оказалось, что вымолить кусок хлеба нельзя, но получить за деньги — можно.
— Этот хлеб мы приготовили себе на обед, — сказала хозяйка. — Не знаю, сможем ли мы раздобыть хлеба для себя. У нас все забирают подчистую. Взять, например, нас, кондитеров. Вчера вечером мэр потребовал, чтобы мы выдали двадцать дюжин свечей для прусского отряда. Пруссаки угрожали, что, если им не дадут свечей, они сожгут деревню. Свечей у нас больше нет, но, к счастью, муж припрятал сало и фитили. Он начал делать свечи, но, когда пруссаки почуяли запах топленого сала, они выломали дверь, отняли у мужа плавильный котел и смазали топленым салом сапоги.
Пока я хихикал над этой историей со смазанными салом сапогами, на улице послышался какой-то шум и в кафе ввалились прусские драгуны. Они вели связанного конской подпругой крестьянина, с виду напоминавшего богатого фермера. Вслед за ними в кафе вошли прусские офицер и унтер-офицер.
Крестьянина развязали, офицер уселся за стол и потребовал бутылку вина, которую ему немедленно подали. Затем офицер по-немецки поинтересовался у унтер-офицера причиной задержания крестьянина.
Унтер-офицер ответил, что это мэр коммуны, а арестовали его за то, что у него в печной трубе обнаружили две винтовки.
— Вы действительно прятали в печной трубе оружие? — спросил у крестьянина офицер на великолепном французском языке.
— Я не стану отрицать, что у меня в печной трубе обнаружили винтовки, — ответил нормандец, — все равно мне никто не поверит.
— С вами все ясно. Вас отведут в Руан, и там расстреляют.
— Но, господин офицер, не я спрятал эти винтовки. У меня были на постое мобили и это, без сомнения, их винтовки. Это они спрятали их в печной трубе. Я даю вам честное слово!
— Откуда у французов честь? Вы ведете войну варварскими методами. Интересно, почему они считают, что для самозащиты можно использовать ножи и кинжалы? Их применение будет дорого стоить французам. Вот немцы — люди законопослушные, и они требуют законопослушания от своих противников.
Он жестом приказал увести задержанного. Но тут вмешался унтер-офицер и стал рассказывать, что после
