Завизжал тонко-тонко, сорвал с себя пиджак и ну меня хлестать им. Насилу его влетевшая охрана оттащила.
Он еще побесновался, потом плюхнулся на диван и всерьез работой занялся. Мне полегчало, и я разглядел, что он вырезает. А как рассмотрел, холодным потом облился – в белом листе буквы зияли: ЛЕНВАР ТЕХАДА. Я и сообразить толком не успел, что он задумал, а уж двое мужиков прижали меня к полу мордой вниз, на спине затрещала одежда, затем на кожу ласково лег лист трафарета, и зашипел аэрозоль.
Знаете, господа, кислота – это чертовски больно. Я зверем взвыл. В жизни так не орал – протяжно, пронзительно, со слезой.
А им легче стало. Безумие отпустило, и вроде бы струхнули маленько. Господин Око в кресло бухнулся, водой отпивается. Охрана вокруг меня суетится: одежду новую принесли, анестезиолога вызвали. Сколько я за два месяца обезболивающего получил – на полгорода хватит.
И тут я сломался. Голоса нет, сорвал напрочь – один сип да воронье карканье; и вот я всех подряд эдак безголосо спрашиваю:
– За что? Ну, за что? – Зациклился на одном, больше ни слова выдавить не могу.
Врач глаза прячет, охрана ругается, а начальник тюрьмы как взревет:
– В камеру! Да пусть его убьют наконец!
Повели обратно, на четвертый подземный уровень. То есть поволокли на себе, потому как сам-то я ноги едва переставлял. Вишу на конвойных и думаю: лучше бы и впрямь прикончили, сил моих больше нет.
– Мужики, – прошу, – сведите в одиночку. Люди вы или как?
Молчат. Опять в общую. Лязгает, закрывшись, дверь, и снова я один против пятерых. А тут не то что драться – плюнуть в рожу сил не хватает. Колени подогнулись, и по двери той самой я вниз-то и сполз. Сижу, ладонями в пол упираюсь и гадаю: отнимут меня зырки вовремя или же дадут забить насмерть? И ни злости во мне нет, ни стремления выжить, одна лишь обида. Что я им всем сделал? Чем виноват?
Горше той обиды ничего на свете не было, и как сидел я на полу у двери, так и заплакал. Добил меня господин начальник; доломал.
И не подняться. Сейчас, думаю, опрокинут и затопчут. А в камере тихо, словно нет ни души. А потом неожиданный голос – обычный такой, человеческий:
– Ну, брось скулить-то.
Подгребает ко мне детина – здоровенный мордоворот. Но нет того, чтобы ботинком в ухо съездить – поднял на ноги, доволок до койки, дал незлобивого тычка, от которого я на ту койку повалился, и набросил сверху одеяло. Забился я под одеяло с головой, как в нору, и в ту минуту за любого из пятерых сокамерников жизнь отдал бы, не задумываясь.
Полежал-полежал и сообразил, какой замечательный выход обрисовался. Чем выше я задираю нос, тем скорей мне норовят его расквасить – зато, чем я жальче и униженней, тем трепетней меня берегут и холят. Стало быть, куда как просто: чуть только охочие до зрелищ зырки вталкивают Солнечного Зайчика в общую камеру, он бухается на колени и начинает жалостно плакать навзрыд. Чудеснейший выход, лучше не придумаешь.
Выбрался я из-под одеяла, и с четверть часа мы прожили мирно. В сущности, я не задирался – просто держался как нормальный человек, не лебезил и на брюхе не ползал. А тот самый детина, который меня приголубил, первый же и завелся, попер с кулаками. Я принял бой, и все у нас пошло по-старому.
Может, я дурак и чего-то не понимаю? Если бы не побег, рано или поздно меня бы прикончили. Но не мог я каждый раз грохаться на колени, обливаясь слезами, не мог! Жизнь моя того не стоит.
Однако обретенная свобода заслуживала того, чтобы за нее бороться. Поэтому я отправился к Юльке.
У ворот меня встретил знакомый секьюрити с машиной – тот, у которого нервы крепче и меньше желания тюкнуть меня по макушке, – и повез не в дом, а в глубь парка. Доставил к холму с декоративными руинами и высадил.
Я уже говорил, что владения Вэров лежат в долине с названием «Райский уголок». Воистину рай – аж сердце защемило, когда я кругом себя поглядел. Цветы, словно праздничный фейерверк, бархатная зелень травы, немыслимой синевы небо, блеск речной воды вдалеке. Вспомнил я подземные этажи травенской тюряги… Нет: Лена Техаду там больше не увидят.
Я двинулся вверх по склону холма, к руинам благородных очертаний. Под аркой ворот появился Герман, крикнул что-то приветственное. Поднявшись, внутри руин я обнаружил уютный ресторанчик без обслуги, но с бассейном. На воде лежали белые лилии, в углу обретались два телохранителя, а за столиком у окна Юлька плела венок.
Герман подошел к ней и наклонился с озабоченным видом, а я задержался на пороге. Родилось нехорошее предчувствие – уж больно упрямо были сдвинуты темные Юлькины брови, сурово сжаты нежные губы, слишком упорно не поднимала она глаз от венка. «Сурпуг» не то увещевал, не то просил о чем-то, и наконец она раздраженно повела плечом и внятно, так что я издали расслышал, ответила:
– Хорошо; я не вмешиваюсь. Лен, здравствуйте еще раз. Заходите. Ах, Господи! – она бросила незаконченный венок на стол, поднялась и прошла к бассейну с водяными лилиями. Уселась на краю и опустила пальцы в воду. В белом платье, Юлька сама походила на лилию.
Видно, у них с Германом случилась размолвка, причем не иначе как из-за меня.
«Сурпуг» пригласил за столик, предложил чего-нибудь выпить. Я отказался и начал без предисловий:
– Еще не оставили свою идею насчет Изабеллы? Сегодня я согласен.
У него блеснули глаза.
– Почему вы изменили решение?
– Меня высылают из страны. Изабелла ничем не хуже прочих мест.
– Вы просите помощи? – уточнил Герман.
– Я предлагаю свои услуги. За плату.
Он запустил пятерню в собственную густую шевелюру, потеребил воротник с пришпиленной металлической бляшкой неясного назначения, затем с сожалением поцокал языком.
– Видите ли, Техада… У нас изменились обстоятельства, и я не имею возможности воспользоваться вашим предложением. – Фраза получилась гладкой, словно он заранее ее заготовил и отрепетировал.
Торгуется, чтобы сбить цену? Едва ли; я чувствовал, что Герман не лжет.
– Почему? Это как-то связано с… – я запнулся, – с убийством?
Он промолчал.
– Вчера оно вас не интересовало, – продолжал я, теряя надежду. От кончиков пальцев по кистям потек холодок, и защипало под лопатками – напомнили о себе выведенные по трафарету буквы. – Разве выяснилось что-то новое по делу?
– К сожалению, да, – Герман прямо посмотрел мне в лицо. – Техада, поверьте: вы мне нужны. Начиная дело на Изабелле,
