не устаю удивляться, так это крепости своих костей. И тому, как быстро заживала моя шкура. Меня швыряли о пол, о стены, о койки, об унитазы; меня топтали, ломали, раздирали на куски, размазывали в кровавую кашу… Зырки, гады, заключали пари, сколько минут я продержусь. Рекорд был одиннадцать. А еще они спорили, будут ли трупы и чьи. Я не старался убивать, но трупы были.
Конечно, я писал своему адвокату. Чудная женщина, она не верила в мою невиновность, однако во время следствия и суда сделала все, что смогла. Видимо, письма из тюрьмы до нее не дошли. Территория-2 есть Территория-2, недаром Первая не желает с ней знаться. Закона там нет, и правды не сыщешь.
Вот так мы и жили. Зырки развлекались, наблюдая на экранах превосходные драки, а начальник тюрьмы господин Око дозволял эти забавы. С ним у нас была особая любовь.
После моей третьей потасовки он объявился в лазарете. Отослал сестру и уселся с явным намерением потолковать спокойно, по-людски. На складчатом подбородке блестит недобритая щетина, подергивается нижнее веко, на розовой голове шевелится редкий пушок.
– Я, – говорит, – пришел с научной целью: выяснить, что побуждает людей при виде вас терять человеческий облик и всяческое достоинство.
Он тут будет про достоинство! У меня морда разбита, и язык еле ворочается, потому как сестра от усердия вкатила лошадиную дозу обезболивающего. Но я собрался с силами и четко объяснил, куда ему идти со своими научными целями. Нахамил и сам пожалел, потому что господин Око как подскочит! Да как заорет благим матом! Примчалась перепуганная сестра, а следом – вооруженная охрана.
Отчетливо помню визг сестры. Бедная, она пыталась меня защитить. Дородная такая, в ней весу килограммов сто, не меньше; и все эти сто килограммов поперек койки на меня брякнулись. И снова мат-перемат, вой и рык. Сестру мужики на пол сбросили, а на меня накинулись и били табельным оружием. А я пошевелиться не могу, зато и боли не чувствую – точь-в-точь ватная кукла. Начальник тюрьмы побагровел, орет, как полицейская сирена, заходится. В конце концов ему стало худо с сердцем, он уполз за дверь, и охрана тоже.
А сестра поднялась с пола, присела на край моей койки – и в рев. Криком кричит, слезы в три ручья. И твердит только: «Сынок, сынок…» Не видел я ее больше. Назавтра в ее смену пришла другая.
А господин Око научных изысканий не оставил. Приспичило ему понять: отчего рядом с заключенным номер 847, то бишь пресловутым Солнечным Зайчиком, люди звереют и без памяти кидаются в драку? И наш начальник приложил все силы. Он беседовал со мной лично и по видео, он изощрялся, подбирая состав заключенных в очередной камере, куда меня приводили, он подсылал тюремного психолога. Бился как рыба об лед, а разобраться не мог. Бедняга искренне огорчался: во вверенной ему тюрьме творится нечто из ряда вон, а никто не в силах объяснить.
Господин Око оказался дотошен и настойчив. Нет того, чтобы плюнуть и на десять лет упрятать меня в одиночку; он упорно ставил опыт за опытом, жертвуя собственным здоровьем. Он-то заводился с пол-оборота и впадал в такое буйство, что жуть брала.
В один прекрасный день, в начале второго месяца тюремной эпопеи, мне нацепили наручники и повели из лазарета наверх. Травенская тюрьма восьмиэтажная – шесть этажей вниз и два над землей. Мы прибыли на первый надземный уровень. А там уютно, комфортно: администрация обитает. В окна солнце светит, и голубое небо видать. Женщины ходят красивые – секретарши или еще кто. Я приосанился, иду, не спотыкаясь. К тому времени уже три дня в лазарете отвалялся, сил поднакопил. И самая пора заголосить, повалиться на пол и начать кататься с воплями о нарушении прав заключенных. Совсем уж я приготовился – да конвойный ткнул в спину излучатель и сквозь зубы процедил:
– Дернешься – убью.
Я поверил: убьет. Пришлось шагать без демонстраций. Ввели меня в кабинет отца-начальника. Отменный кабинет у него: натурального дерева, с зеленой обивкой; ковер дорогой, малиновый. Хозяин из-за стола подымается, веком дергает. У меня один охранник слева, другой справа, третий за спиной; стоят, не пошевелятся.
Видно, господин Око возжелал беседовать в новой, непривычной для меня обстановке. Но не успел: едва открыл рот для первого вопроса, его и повело. Посинел, затрясся, глаза по-рачьи вылезают, и хрипит страшно. На самом деле ему заорать хочется, да нельзя – люди кругом, услышат. А у меня внутри Бес Солнечного Зайца пляшет. Ну, хоть режьте, не могу делать вид, будто Лена Техады здесь нет. Не могу! Стою нос задрав, напыжившись – мол, лучше сдохну, а на брюхе пластаться не буду.
У начальника на шее жилы вздулись, того и гляди, лопнут и брызнут фиолетовой кровью. А конвойные мои пока держатся.
– Ты… поди сюда, – сипит начальник, а сам за всякое барахло у себя на столе хватается. Чего доброго, запустит мне в лоб монитор или сувенирный календарик. – Ближе, ближе.
Ну, совсем не в себе мужик.
– Сюда, говорю! Руки вперед!
Сделал я два шага по ковру, но руки-то за спиной, тут уж ничего не придумаешь, чтобы его ублажить.
– Руки ему вперед! – шипит господин Око, сдерживаясь из последних сил.
Ладно; под прицелом излучателя разомкнули наручники и снова защелкнули. Не то чтобы много свободней мне стало, но все же чуток получше. Одно лишь обидно: в глазах некстати потемнело, и ноги стали как ватные.
Начальник с нехорошей миной описал круг по кабинету – и вдруг как кинется на конвойных.
– Вон! – шипит страшным голосом. – За дверь! Ждать там!
Мужики поворчали, что, дескать, опасно, но убрались. А меня шатает, как в шторм на море, и не вижу ни черта. Придушить его, подлюку, хочется; зубами бы глотку порвал. Но никак.
Взял он меня за плечо, толкнул на диван. Хороший у него диван, рассчитанный на высокопоставленные зады. Я проморгался, гляжу – начальник сует мне ножницы с круглыми концами и большой лист белого пластика. А у самого руки трясутся, и ладони в поту.
– Режь, – велит. – Вырезай!
Что вырезать, зачем? Пожал я плечами и вырезал зайца. Стоит мой заяц столбиком, уши торчком. Отдаю рукоделие. Господин Око заклокотал, забулькал, схватил что-то со стола – и тресь мне по башке. Я на пол мешком повалился. А он уже чуть не плачет. Схватил ножницы, второй лист вытащил и сам что-то режет.
А меня скручивает, выворачивает наизнанку, кровью рвет. Начальник узрел – сам едва дуба не дал.
