— Зачем она тебе нужна?
— Ты такой сексапильный здесь, Люк.
— Господи, надеюсь, мои читатели так не считают.
— Почему же? — удивленно спросила она, глядя нанего снизу вверх. Он поцеловал ее.
— Я предпочитаю, чтобы у меня был умный вид.
— Здесь и то и другое. Можно, я возьму ее?
Он смущенно пожал плечами и подошел к зазвонившему телефону.
Она забрала фотографию и поместила ее в серебряную рамку.Люк был на ней как живой, и она была рада, что именно этот снимок выбрали дляобложки. Его должны видеть таким…
Она не скоро оторвала взгляд от фотографии. Книга лежала унее на коленях. По щекам тихо катились слезы, которых она не чувствовала,застилая туманом прекрасный вид. Но взор ее был устремлен не на поля, а впрошлое.
— Вот, детка, какие дела…
Она говорила вслух и улыбалась сквозь слезы, вытирая лицокраем ночной рубашки. Ей чудилось, что Лукас тоже улыбается ей. Где бы она нибыла, он будет повсюду с ней, согревая ее. А она будет улыбаться ему. Он будетс ней всегда. В Нью-Йорке, в Швейцарии, во Франции. Он был теперь частью ее, ееутешением. Она снова посмотрела вдаль на поля, мягко повела плечами иприслонилась к креслу, все еще держа книгу в руках. Внутренний, голосподсказывал ей, что надо открыть книгу, но она не могла. Вглядываясь в лицо наснимке, как будто надеясь увидеть его идущим по этой давно забытой улице вЧикаго, она словно опять услышала голос, поддразнивающий ее: «Давай, милая, даоткрой же, черт возьми!»
Она открыла — осторожно, затаив дыхание и боясь взглянутьвнутрь. Она чувствовала это, едва прикоснувшись к книге, но чувствовать — одно,а видеть — другое. Она не знала, сможет ли выдержать, но должна была выдержать.Теперь ей страстно хотелось увидеть, и она знала, что он тоже хочет, чтобы онаувидела. Люк никогда ей не говорил, но она чувствовала, знала всегда: книгапосвящена ей.
Слезы заструились по ее лицу, когда она начала читать. Ноэто были не горестные слезы, а слезы нежности, благодарности, любви. Он подарилей не печаль, а сокровище. Люк не переносил печали. Он был слишком жизнелюбив,чтобы чувствовать дуновение смерти. А печаль — это смерть.
"Кизии, которая всегда со мной.
Мое второе "я", мое утешение, мой друг. Отважнаяженщина, ты согрела мою жизнь. Наконец мы оба дома. Ты можешь гордиться этойкнигой, — это лучшее, что я могу дать тебе сейчас.
С благодарностью и любовью Л.Д."
«Наконец мы оба дома». Да, это так. Стоял конец августа.Теперь последнее испытание для нее. Марбелья. И Хилари.
— Боже мой, дорогая, ты прекрасно выглядишь! Такаязагорелая и свежая! Где же ты была?
— Везде, — ответила она, смеясь, и откинула волосысо лба.
Прошло много времени, и ее лицо снова округлилось. Маленькиеморщинки появились у глаз, но выглядела она и впрямь неплохо.
— Сколько ты сможешь пробыть? Из твоей телеграммыничего нельзя было понять, непослушный ты ребенок!
Кизия вернулась в старый, привычный мир. Дорогая, любимаяХилари. Слово «ребенок» рассмешило ее. А в общем, почему бы нет? В конце июнябыл день ее рождения. Ей исполнилось тридцать.
— Я пробуду несколько дней, тетя Хил, если для менянайдется комната.
— Всего-то? Дорогая, но это ужасно! Конечно же,найдется, что за глупости.
У нее нашлись бы комнаты еще по меньшей мере длячетырнадцати гостей, да еще с прислугой.
— А почему бы тебе не задержаться подольше?
— Мне нужно вернуться.
Она приняла из рук дворецкого чай со льдом. Они стояли утеннисных кортов, где играли другие гости.
— Вернуться — куда? О, Джонатан явно делает успехи, тыне находишь?
— Несомненно.
— Боже мой, как глупо с моей стороны. Ты же незнакома сним. Прекрасный человек.
— Копия Уитни, — улыбнулась Кизия.
— Ну и куда же ты собираешься вернуться? — держа вруке охлажденный мартини, осведомилась она.
— В Нью-Йорк.
— В это время года! Дорогая, ты сошла с ума!
— Может быть, но я там не была почти пять месяцев.
— Ну, тогда еще один месяц вряд ли что-то изменит.
— Меня ждет работа.
— Работа? Какого рода? Благотворительность? Но ведьлетом в городе никого нет. Надеюсь, ты не работаешь?
Хилари выглядела несколько смущенно. Кизия улыбнулась.
— Работаю. Пишу.
— Пишешь? Но зачем?
Она была ошеломлена. Кизия с трудом сдерживалась, чтобы нерассмеяться. Бедная тетя Хил!
— Я пишу, потому что мне это нравится. И притом очень.
— Это что-то новое.
— Нет, не совсем.
— А ты можешь писать? Прилично, я имею в виду.
На этот раз. Кизия не сдержалась и рассмеялась.
— Не знаю. Пытаюсь. Я вела постоянный раздел в газетепод именем Мартина Хэллама. Но это не самое лучшее, что я делала. — Налице Кизии появилась озорная усмешка. Хилари взглянула изумленно.
— Что? Какое безрассудство! Ты… Господи, Кизия, как тымогла?
— Это меня забавляло. А когда мне это надоело, яперестала. И не расстраивайся так. Я никогда не писала ничего дурного о тебе.
— Нет, но ты… Я… Кизия, ты меня просто удивляешь.
Она взяла у дворецкого еще рюмку мартини и пристальнопосмотрела на племянницу. Девушка вела себя странно. Всегда так было, а теперьеще это.
— В любом случае глупо возвращаться в августе, —произнесла она, все еще не придя в себя. — И раздела этого больше несуществует.
Кизия хмыкнула.
— Знаю, но я собираюсь обсудить вопросы, связанные скнигой.
— Книга, в основе которой слухи? — побледнев,спросила Хилари.
— Нет, конечно. Это в некотором роде политическая тема.Долго объяснять.
— Понятно. Теперь я буду дрожать… пока ты не пообещаешьне писать гадостей о моих гостях. — Хилари пришла в голову мысль, что онасама теперь сможет распустить очень забавные кое для кого слухи: «Ты знала,дорогая, что это моя племянница писала под именем Мартин Хэллам?»
— Не волнуйся, тетя Хил, я больше не пишу о такихвещах.
— А жаль, — заметила та после третьего мартини,заметно смягчившего удар.
Взяв вторую порцию чая со льдом, Кизия посмотрела на нее.
— Ты еще не видела Эдварда?
— Нет. А он здесь?
