Я делаю, как он говорит, — осторожно просовываю голову туда, куда он указывает, сначала не вижу ничего кроме темноты, покачивающихся ветвей и хвои, колющей щеки. Спустя некоторое время обнаруживаю гнездо.
На сухой еловой ветке висит обмазанная глиной чаша. В гнезде и правда пять голубых яиц. Тень от зеленых еловых лап придает им темно-синий оттенок. «Да, Филип, — размышляю я, — это чертовски красиво. Возможно, ты прав. Внутри этих яиц таится ответ, да что там — целый мир. Вместе с птенцом рождается мир. Каждое утро с рассветом он вылупляется из яйца. Это так просто! Так фантастично! В этих голубых яйцах таится все: мы и все птенцы мира».
Точно, Филип. Наконец-то!
Но, как только я вылезаю из хвои и говорю Филипу, что он, возможно прав, что отыскал ответ в голубом яйце, тот медленно качает головой.
— Дело не в цвете, Кимме, — говорит он. — Нет ни голубого, ни красного, ни желтого, ни зеленого. Нет даже лунного света. Луна — просто темный камень, отражающий солнечные лучи.
Все дело в отражении. В преломлении белого солнечного света под разными углами. В конце концов, существуют лишь одни отражения. Скорее всего, нет никаких ответов, Кимме. И, возможно, нет даже никаких вопросов.
Дрозд-самец беспокойно перепархивает с верхушки на верхушку. Вот он запел. Я размышляю над словами Филипа. В чем-то он прав. То, что яйцо становится птенцом дрозда, — настоящая мистерия. Год за годом из таких вот яиц рождаются одинаковые птенцы. Где же их прототип? Кто учит их петь? Дрозды в еловых зарослях за нашими спинами поют ту же самую песню, какую пели их предки тысячу лет назад.
— Как же это получается, Филип? Как птицы учатся петь?
Они подражают, — отвечает тот. — Наследуют ноты, которые хранятся в их генах, в мозгу. Но птицы не знают, как должны петь, как звучит их песня. Они учатся, подражая своим отцам.
«Вот как, — думаю я. — Они подражают. А как обстоят дела с нами, с людьми? Подражаем ли мы своим отцам? А те, у кого нет отца, кому подражают они?»
Мы идем дальше, мои мысли снова начинают блуждать. Я думаю о Кристин и Джиме. Интересно, что они сегодня делают? Купили ли они садовую мебель во двор? Или вдруг они вообще расстались? Что, если я вернусь домой и узнаю об этом? От такой мысли у меня скрутило живот.
Утром, когда я чистил зубы, уже было нечто подобное. Кристин что-то крикнула из спальни. Я вышел в прихожую, чтобы услышать, что она хотела. «Береги себя, Ким», — сказала она в приоткрытую дверь. «Все будет хорошо, — ответил я. — Филип знает лес как свои пять пальцев».
Пена зубной пасты капала изо рта, когда я говорил. Я стер ее с пола ногой.
«Пока!» — спустя некоторое время крикнул я, захлопнув кухонную дверь.
«Пока, дорогой!» — ответил голос Кристин.
Сев на велосипед, я вспомнил, что забыл в холодильнике бутерброды. Я вздохнул и пошел обратно в дом, по пути прихватив газету. На первой полосе был крупный черный заголовок. Четырехлетняя девочка пропала во время прогулки группы детского сада. Очевидно, ее еще не нашли. «Боже, — подумал я. — Вот Кристин возмутится».
Я положил газету на кухонный стол и тихо подошел к холодильнику.
Из спальни доносились голоса Джима и Кристин. Они ругались, и я отметил, что они оба на взводе. Напоследок я услышал, как Джим крикнул по-английски: «Нет, Черт побери!» Это означало, что он просто вне себя. Я осторожно закрыл входную дверь.
Тогда у меня тоже скрутило живот.
— Что с тобой, Кимме?
Я отвлекаюсь от своих мыслей.
— Ничего. Так, вспомнил кое-то.
— У тебя был такой вид, словно ты вспомнил кошмарный сон, — говорит Туве.
«Она кажется веселой и даже немного заинтересованной», — думаю я.
Туве держит в руках пакет с несколькими сморщенными коричневыми штучками, скорее всего, это грибы.
— Красивые, да? — говорит она.
— Что это такое?
— Сморчки.
— Они съедобные?
Туве смеется.
— Это очень вкусно, Ким. Приготовим их с зайцем. Жаренная на решетке зайчатина со сморчками.
— Звучит недурно, — соглашаюсь я. Мне хочется больше узнать об этих сморчках, однажды я видел такие грибы дома, и Кристин сказала, что они ядовитые. Но потом я вспоминаю, что их нужно долго варить, а потом тысячу раз промыть. Точно, именно так с ними и поступают.
— Интересно, как же Криз нас найдет? — спрашивает Пия-Мария.
— Если она вообще придет, — говорит Туве.
— Думаешь, не придет?
Туве качает головой.
По-моему, она права. С Криз ни в чем нельзя быть уверенным. Она сказала, что папа привезет ее завтра утром. Филип пообещал, что мы встретим ее там, где заканчивается дорога. У ржавого дорожного знака.
* * *
Внезапно мы останавливаемся. Я замечаю это только потому, что заяц на рюкзаке Филипа больше не раскачивается. Самого Филипа со своего места в конце колонны мне не видно.
— Мы уже пришли? — восклицает Пия-Мария. — Помоги снять этот чертов рюкзак. Он такой тяжелый, словно туда свинца наложили.
Я подхватываю рюкзак, сползающий с ее спины. Я с трудом удерживаю его. От езды на велосипеде и долгой пешей прогулки у меня подгибаются колени. Последний отрезок пути мы поднимались в гору. Не знаю, сколько мы шли, но намного дольше, чем я ожидал.
Я замечаю, что стал хуже видеть, но понимаю, что это из-за наступающих сумерек.
Мы находимся на вершине горы над болотом с угольно-черной водой.
— Это здесь? — спрашиваю я.
— Да, — отвечает Филип. — Разобьем лагерь здесь. Тут мы не потревожим глухарей. Ток немного дальше. Нам нужно поторопиться.
— Я голодная как собака, — говорит Пия-Мария.
Она роется в своем рюкзаке и достает хлеб. Берет нож и отрезает толстый ломоть.
— Кто-нибудь хочет?
Туве кивает, и Пия-Мария отрезает еще один кусок.
— Думаете, воду из болота можно пить.
Мы смотрим на Филипа. Тот сомневается.
— Тут недалеко ручей. Сходим туда.
— По мне лучше пиво, — говорит Манни и вытаскивает банку из рюкзака.
— У тебя еще есть? — с завистью восклицает Пия-Мария.
— Парочка банок найдется, — отвечает Манни, многозначительно похлопывая по выпирающему боку рюкзака.
Он открывает банку, ему в лицо с шипением брызгает белая пена. Манни гогочет и делает несколько глотков.
Я бросаю взгляд на банку. «Горилла, 7.6 %». Видимо, это Пелле, брат Манни, купил.
— Поставим навес здесь? — спрашивает Туве.
Филип качает головой.
