Он перекинул через плечо конец простыни на манер римской тоги, принял величественную позу и воздел руки.
Лаптев и Женя, приоткрыв рты, изумленно воззрились на вдохновенного оратора, а Татьяна, быстро протянув руку, вдруг дернула его за край простыни, и Феликс предстал перед ними во всей своей ослепительной наготе.
Мгновение царила немая сцена, взорванная затем гомерическим хохотом «гетер» и второго «патриция». А Феликс, выйдя из столбняка, присел и, прикрывая рукой пах, суетливо кинулся подбирать простыню. Но Татьяна ловко подтягивала ее к себе, и он все никак не мог ухватить за кончик.
Женя уже не могла смеяться — подвывала, хватая воздух сведенным судорогой ртом.
Он оставил бесплодные попытки поймать простыню, раскованной походкой фотомодели прошел к стоящему в углу искусственному цветку, оторвал листик, плюнул на него, прихлопнул к своим могучим чреслам и принял позу культуриста, играя накаченными мышцами.
— Нет такого фигового листка, который мог бы прикрыть мощь настоящего мужчины, — гордо возвестил он.
15
Дни шли за днями, и Лаптев все меньше времени уделял своим юридическим проблемам. Собственно, особой необходимости в этом и не было: он так глубоко влез в дело и так долго им занимался, что серьезной подготовки к предстоящим судебным прениям не требовалось.
Теперь они подолгу бродили с Женей по тенистым лесным тропинкам и говорили, говорили, говорили. Между ними оказалось удивительно много общего. Они любили одни и те же книги, фильмы, спектакли. Испытывали схожие чувства, пристрастия и неприязни. Будто две равные половинки одного целого, идеально дополняющие друг друга.
— А что ты больше всего любишь из еды? — спрашивала Женя.
— Да я всеяден.
— Ну а все-таки.
— Картошку с селедкой, — усмехался Лаптев.
— М-м, — мечтательно жмурилась она. — Рассыпчатая картошечка в мундире, жирная селедочка, лучок колечками с маслом и немного уксуса — объеденье!
— И кусочек сала из морозилки…
— И квашеная капустка…
— И бородинский хлебушек…
И они весело смеялись, лукаво поглядывая друг на друга.
Они спешили рассказать о себе как можно больше, словно боялись, что другой такой возможности уже не будет.
Впервые после гибели родителей Володя заговорил о своих тогдашних переживаниях. Женя слушала, склонив голову, не перебивая, не задавая вопросов. Когда Лаптев замолчал, они обнялись и немного постояли, словно подпитывая друг друга энергией жизни.
И только ему Женя рассказала о самом трагическом событии в своей жизни — уходе Бориса. Даже с Танькой она не была столь откровенной.
«Почему я так обнажаю душу перед этим незнакомым, чужим человеком? — дивилась Женя. — В ответ на его доверчивость? Или мы просто как случайные попутчики в поезде дальнего следования — знаем, что скоро расстанемся навсегда. Навсегда. И не придется потом ни краснеть, ни жалеть о своем чистосердечии…»
Прошла неделя, началась вторая, и каждый новый день казался короче предыдущего.
Женя гнала мысли о стремительно надвигающейся разлуке, считая ее неизбежной. Убеждала себя, что легко его забудет: с глаз долой — из сердца вон. Но понимала, что это не так. Будет помнить, и страдать, и жалеть о своем глупом упрямстве.
Может, и правда, глупом? Если расставание неизбежно, пусть останутся хотя бы воспоминания. Но ведь тогда будет еще больнее, еще горше…
Татьяна несколько раз порывалась заговорить с ней об этом. Но Женя резко пресекала все ее попытки, уходила от разговора. Что нового она могла услышать?
Он весь перед ней как открытая книга. И ведет себя теперь совсем иначе: не лезет с поцелуями, не задает вопросов. Понимает, что с ней происходит.
А что с ней, собственно, происходит? Сама-то она может объяснить?
Вот появился в ее жизни человек и сразу занял огромное место. Почему? Никто не знает: занял и все.
И этот человек позвал ее:
— Иди ко мне. Нам хорошо вместе. Мы проведем две чудесные недели, а потом легко расстанемся, без обязательств, упреков и обид, унося в душе воспоминания. Как Феликс и Татьяна.
А она, Женя, так не хочет.
Но ведь все ее существо тянется к нему. И уж себе-то она может признаться, что любит. Ведь любит?
Вот оно! Потому и не может на две недели. Не ущемленная гордость, не самолюбие, а эта отвергнутая любовь держит ее, не пускает.
Но ведь сейчас она слышит совсем другой голос:
— Все изменилось, Женя. Для меня это уже не флирт. Загляни в мои глаза. Разве ты не видишь, что все теперь иначе?..
Или она только хочет это услышать? Сама себе не верит?
Верит — не верит, но выйти из этого тупика уже не может. Ну вот не может и все тут!
Лаптев тоже анализировал ситуацию. И делал это весьма основательно: препарировал и разложил по полочкам все возможные варианты. Не зря же его еще в школе прозвали «Лапоть Башковитый»…
Одного он не мог понять: почему Женя возвела между ними эту неодолимую преграду? Они ходят вдоль нее, каждый со своей стороны, жаждут друг друга, а прорваться не могут.
«Слиться в экстазе», — усмехнулся Лаптев.
Чего она боится? Или чего-то хочет добиться этим своим упорством-упрямством?
Но не похожа Женя на дальновидную расчетливую дрянь, абсолютно бесхитростная, открытая.
Он вдруг представил ее хлопочущей в фартучке на его кухне и улыбнулся. А вот она выходит из ванной, и он несет ее на руках в спальню… Володя тряхнул головой, отгоняя наваждение.
«Ну что, Лаптев? Привык, что бабы стараются затащить тебя в постель. И вдруг неувязочка…»
Но почему, почему?..
16
Даже Феликс, обычно занятый исключительно собой, заметил, что происходит.
Татьяна досадливо отмахивалась от его назойливых вопросов. Но когда Феликс чего-то не понимал, он шел до конца, до полной ясности.
— Ну, не знаю я, что происходит! — отбивалась Татьяна.
