Его пронесли мимо меня на носилках. Врач бегло осматривал его.
– Все кости, кажется, целы. Восстановим. К обеду он уже будет на работе. А мясо на ноге просто срастим. Он даже знать не будет о том, что был ранен.
Эту фишку людей я уже выучил: «Он даже знать не будет о…» На этом была построена вся их философия.
Я пошел в грузовик. Надо было выполнять работу, пока не увидели, что я смотрю куда не надо. На душе было муторно. Мне казалось, что умереть тут действительно невозможно. Как бы ты не покалечился, тебя восстановят, а потом обработают, и ты даже знать не будешь, что было прежде.
Мелькнула неясная мысль о том, что я уже пробовал так делать. Если я думаю о смерти сейчас, если думал о ней пятнадцать дней тому назад, то где гарантия, что не думал о ней еще прежде? А если я и пытался покончить с собой? Меня могли восстановить точно так же, как собирались восстановить этого парня. Потом, возможно, у меня оставались какие-то шрамы, ссадины и опухшие коленки. Если человеческая медицина так сильна, почему она мне все это не заделала так, чтобы я об этом даже вспомнить не смог? Может, все было еще хуже?
Мне надо обязательно вспомнить, что именно произошло в тот момент, который я называю «что-то».
Девушка толстяка любила слушать музыку. Когда она приходила к нему в гости, они приносила с собой какой-то электроприбор, который она называла плеер.
– Моя любимая песня, – сказала однажды девушка толстяку.
Они оба стали слушать. И я тоже прислушался к словам.
Пели про любовь. Про то, как прекрасно быть вместе. Девушка чуть не пустила слезу. Толстяк сказал, что это очень романтичная песня. Он обнял девушку одной рукой и потрепал по плечу.
Возможно, я толстокожий чурбан, но песня не произвела на меня впечатления. Когда в мире творится такое: насилие, рабство, воровство памяти и души, то песни про любовь уже не трогают.
Почему бы этой девушке не пустить слезу по тем, кого насильно лишили не только любви, но и себя самого?
– А у меня другая любимая песня, – сказал толстяк и включил свою.
Эта песня была о том, как гордо звучит имя – Человек. Человек очень велик, он сделал многое. Он строит города и делает дороги, он покорил звезды и морские глубины. Быть человеком круто.
Кроме этого человек разрушил цивилизацию мирных жителей, сравнял с землей их культуру, а их самих взял в вечное рабство. Об этом в песне не пелось.
Я не понимал этих людей. Ничего удивительного: они тоже не понимают нас.
Однажды я сбился со счета. Кажется, я отсчитывал тридцать восьмой день. Только когда это было? Пытался вспомнить, но не мог. Тут один день так похож на другой, что трудно не сбиться со счета.
Я словно очнулся, опомнился. Я также бегал на работу, приходил спать домой, так же ходил в столовую раз в неделю. Мое существование с памятью мало чем отличалось от того, что я вел раньше. Все было как обычно.
И я понял, что деградирую. До этого было наоборот: я все больше понимал, соображал что-то. Сейчас я начал привыкать к своему состоянию. Меня уже мало волнует мое положение. Я смирился. Я снова начал впадать в то состояние, что было раньше: дом-работа, работа-дом. А зачем все это? Зачем тогда мне память, если ей не пользоваться? Зачем умные мысли в голове, если не можешь найти им применения?
И тогда я впервые подумал о том, что люди, возможно, поступили с нами гуманно, стирая память. Иначе было бы так жестоко и туго жить дальше. А когда ничего не знаешь, то, вроде бы, и неплохо…
Но нет. Это была байка наподобие тех, что рассказывали люди, включая излучатель. То, что совершенно не соответствовало действительности.
Лучше было иметь память и хоть какое-то осознание. Лучше осознавать себя в самом ужасном месте на свете, чем не осознавать совершенно. Это точно.
Так что деградировать мне нельзя, иначе я снова превращусь в бездушную машину. Но на сей раз не под действием излучателя, а по собственной глупости. И это, наверное, будет серьезнее. Если ты принимаешь решение о том, каким ты должен быть, оно влияет на тебя сильнее, чем чье-то решение о том, каким нужно быть тебе. Я же смог понять всю эту систему, хотя люди не оставляли мне шансов.
Значит, мне надо прекратить деградировать, как бы тяжело ни было. Я осознаю. Я помню. Я живу. Я не имею права терять все это.
Деградация. Никогда. Эти два слова вертелись в моем сознании. Я все боялся, что меня могут разоблачить и обработать излучателем. А потом начал думать: а может, специально напроситься на это? Это уже не казалось таким страшным. Подумаешь там: обработают, снова сделают машиной. Я не буду знать, кто я, не буду знать, где я и зачем. И людям польза, и мне не нужно будет так мучиться.
И все же что-то меня останавливало.
Деградация. Никогда. Я снова бегу на работу. Изменилось лишь то, что меня раздражает равномерное постукивание таблички по груди. Раньше мне это нравилось. Это было единственным моим развлечением. Сейчас я даже не хочу развлекаться.
Я пробегаю мимо какого-то коридора. Вижу, что там что-то происходит. Вроде бы, кто-то лежит на полу, рядом стоят какие-то люди. Небольшое потрескивание, голубоватая волна…
Я отворачиваюсь. Мне нужно бежать на работу. Да я бы все равно ничего не увидел.
Деградация. Никогда.
Я стоял в столовой и ждал, когда принесут шланги и покормят нас. Другие такие же, как я, стояли в очереди. Некоторые из тех, кто был впереди, открутили свои затычки.
И я подумал: а что если вырвать железную трубку из отверстия для приема пищи? Наверное, тогда бы я смог говорить. Я помнил, как кричала Другая Она. Все ее проклятья я очень хорошо расслышал. Другая Она артикулировала ртом, поэтому получались какие-то звуки. А у всех нас во рту торчит железная трубка. В нее даже дуть невозможно, так как все перегораживает затычка. Она, видно, так устроена, что пропускает воздух определенной силы. Если ты захочешь сильно много вдохнуть, у тебя это не получится. То же самое и с выдохом. Вот если попробовать вытащить затычку и подуть, то, возможно, какой-то звук и будет.
Я решил сделать это ночью, когда останусь один. Слишком опасно было показывать кому-то, что я отличаюсь от остальных.
До меня дошла очередь. Я открутил затычку, мне вдели шланг, еда потекла внутрь. Подумать только: первый раз в жизни мне показалось, что это отвратительно. До этого мне казалось, что это в норме вещей: кормить так машины. Сейчас я чувствовал, что меня вот-вот стошнит. Я ждал, чтобы эта экзекуция быстрее кончилась. Я не должен был подавать виду, что что-то не так. Иначе мне быстро бы сделали «так»: должно быть одинаково, как у всех.
И вдруг я вспомнил далекий момент, о котором почти забыл. Это было еще до Нее. Был какой-то атомный взрыв, из корпуса ушли тараканы, и кто-то из людей сказал, что как только они вернутся, пищу можно будет есть без боязни.
