Я ела корюшку и неаполитанские груши, и внезапно мне вспомнились Байи.
Южный ветер и сладкий аромат фруктов в сахарном сиропе.
Красная луна.
По утрам моя прабабка в окружении служанок совершала прогулку по весеннему саду. Говорить при этом запрещалось. Легкая светлая дымка окутывала нежные ростки.
Однажды прабабушка остановилась и нарушила молчание. «Взгляните!» — промолвила она, указав на что-то в траве, — никак не вспомню, на что именно. Сейчас, когда я напрягаю память, мне кажется, она увидела в высокой траве, слева от меня, ночного паучка, ткущего свою паутину. Вокруг, в розоватом утреннем воздухе, дрожали и переливались блестящие капли росы.
— Лягушата спешат по домам, — рассмеявшись, громко сказала прабабушка. — Новый день наступает.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
(листы 495, о. с. — 499, о. с.)LXI. Нищенка Луциана
Луциан встретил старуху в желтой кургузой тоге, клянчившую милостыню у южных ворот парка, впустил ее в дом и накормил. Старуха попросила о встрече со мной. Поскольку Луциан счел нищенку болтливой и занятной, он привел ее ко мне в час раздачи еды беднякам. В своих грязных лохмотьях она походила на тухлый яичный желток. Куцый подол не скрывал кривых коленей и оплывших ляжек. А морщинистое лицо и плоский нос с широкими сопливыми ноздрями придавали ей сходство со старой жабой. Я спросила, сколько ей лет. Когда она отвечала, я увидела у нее во рту всего пару черных гнилых зубов. Но зато голос старухи звучал поразительно мягко и музыкально, и изъяснялась она богатым, изысканным языком. Ей было сорок зим, она только что вернулась из Палестины. Подошли служанки; мы начали расспрашивать ее о судьбе знакомых нам беженцев. Старуха сказала, что хочет вина. Я приказала нацедить для нее сетье вина из Байев. «Знаком ли тебе Квинт Альцимий?» — спросила она, взглянув на меня в упор. Я смутилась. «Я ублажала его и так и эдак целых три жатвы, а ты потчуешь меня вином из Байев! — вскричала она. — Вели-ка подать мне массикского!» Я приказала выполнить ее требование. Она принялась взахлеб перечислять имена умерших в изгнании. Взяв ее за руку, я предложила прогуляться по саду, чтобы побеседовать с глазу на глаз. Она согласилась. Оказалось, она любила Квинта в те годы, когда Флавий Афраний Сиагрий был префектом Города и коллегой Антония[72]. Нищенка премерзко воняла. Задрав тогу, она обнажила ноги доверху, почесала живот и шумно помочилась. Она уже слегка захмелела. Мы подошли к пруду. Утки тихо скользили по переливчатым бликам утренней зари. Старуха уселась на каменную скамью и заговорила, громко шлепая себя по расплывшимся ляжкам:
— Мое имя — Лалаге Асдига. Море подмывает берега и выгрызает в них бухты. Это сейчас у меня рот и задница, как у свиньи. А прежде я была красива. Время — это бог воды, бог скал, что рушатся в море, бог песка, что утекает меж пальцев. Оно разъедает, оно увлекает нас в бездну смерти. Фрукты, выложенные на продажу, к концу дня теряют свежесть; вот и на меня кончился спрос. Я любила Квинта, и до сих пор временами, во снах, мое лоно горит прежним желанием к нему.
Голос ее был удивительно нежен, а выговор чист. Встав со скамьи, она взяла меня за руку. Мы вернулись во дворец. «Я полировала члены твоим возлюбленным, а ты суешь мне оливки!» — завопила она, едва мы переступили порог и оказались перед служанками. Я велела приготовить для нее корзину самых изысканных мясных яств и сладких печений. Когда она удалилась, я приказала Луциану отправить ей вслед мальчиков-рабов: пускай отхлещут ее кнутом, да покрепче, чтобы неповадно было еще раз притащиться сюда.
LXII. Шерстяная крашеная повязка П. Савфея Минора
Я вижу на повороте буксовой аллеи повязку из голубой египетской шерсти. Это головная повязка П. Савфея. Публий направляется в мою сторону. Потом я различаю черты его лица. Потом слышу его голос. Публий восхваляет Агория Претекстата.
LXIII. Вещи и существа, которым ничто не страшно
Среди таковых назову я статуи богов.
Уток и селезней, плавающих в искусственном пруду, в тот миг, когда они приближаются к небольшому водопаду.
Супруга, изменяющего жене, который, небрежно бросив ей пару лживых слов, внезапно покидает столовую, словно вспомнил о каком-то важном деле.
Плащ козопаса.
LXIV. Памятка
Мы решили остаться за городом и не ехать в Рим до 1 октября.
LXV. Памятка
Сардониксы.
Яшма.
Пряжки.
Чаша, приписываемая Ментору[73].
LXVI. Памятка
Галльская накидка ниже ягодиц.
Зубы цвета смолы[74].
Толченая венецианская глина.
LXVII. У Марцеллы
Я трижды занималась любовью у Марцеллы.
LXVIII. Мешочки золота
Двадцать четыре мешочка золота.
LXIX. Ближайшие дела
Сурепка[75].
Сусло лалетанского вина.
LXX. Остроты Спатале, П. Савфея Минора и Афера
Вот как Спатале обозвала П. Савфея:
— Плешивый старый плут!
Встретившись с Публием, я первым делом пересказала ему это словцо моей служанки. На что Публий ответил:
— Я полирую себе макушку, желая уподобить ее медному зеркальцу, дабы в ней отражался по утрам Аполлон на своей золотой колеснице.
И, обернувшись к юному рабу Аферу, он спросил:
— Ну-ка скажи, сможет ли удержаться пыль на макушке старого плешивца?
Афер быстро нашелся с ответом, он изрек:
— Густая шевелюра всех плешивцев, живущих на свете, — приют для мерзких вшей.
LXXI. Скверные голоса
Невия вдруг заговорила слабеньким, неуверенным, срывающимся голоском, точь-в-точь как человек, которого долго одолевал кашель. Прислушаешься к такому голосу, и кажется, будто это хрупкое живое существо, охваченное головокружением на вершине скалы, — вот-вот сорвется! В подобных голосах мне чудится зов смерти. Вот уже шесть месяцев, как голос Спурия походит на голос Невии. Эти голоса неожиданно обнаруживают перед нами печальную истину: головы наши подвешены на тонких шерстяных нитях, привязанных к ушам, и руки наши подвешены на тонких шерстяных нитях, и голос наш также держится на тоненькой шерстяной ниточке.
