Осталось еще достаточно, чтобы выпить за наше здоровье.Отлично! Давай выпьем! Я плюю в лицо Времени, которое преобразило меня!
С ходу на это я ничего не смог сказать, поэтому простопромолчал. Я готов был согласиться с профессором кое в чем, но не более того.Тут я пожалел, что он допил весь свой коньяк.
– Не думаю, что сегодняшней ночью я полезу дальше.
Я вынужден был признать, что это очень разумная мысль,поскольку и сам решил отказаться от дальнейших приключений, и мы сталиспускаться вниз по спирали, пока не оказались внизу, а потом я проводил доброгопрофессора до дому.
Обрывки и кусочки. Кусочки…
Прежде чем улечься спать, я успел прослушать конец сводкиновостей.
Удалось пролить свет на историю с Полом Байлером,профессором геологии, который ранее подвергся нападению вандалов в ЦентральномПарке, лишивших его не только денег, но и сердца, легких, печени и почек.
Глубокой ночью мой мозг выплеснул из темного аквариумаобразов переплетение ускользающих снов, балансирующих на блистающих в ночипрозрачных гранях сознания, мелькающих словно ослепительные лики, не говоря ужео кинестетических/синестетических «ТЫ МЕНЯ ЧУВСТВУЕШЬ, ЛЕД?», которые длилисьмного дольше, чем все остальное, потому что позднее, много позднее, третьячашка утреннего кофе превратила их в грошовые извивы цвета.
Глава 3
Вспышка, всплеск. Мрак. Танец звезд.
Массивный золотой кадиллак Фаэтона разбился, но никто этогоне услышал. Загорелся, вспыхнул в последний раз и погас. Совсем как я.
По крайней мере, когда я снова проснулся, была ночь, а ячувствовал себя премерзко.
Руки и ноги у меня были связаны прочными кожаными ремнями,песок и мелкие камешки служили подушкой, а заодно и матрасом, рот, нос, глаза иуши забиты пылью – отличная добыча для всяческих микробов. Я хотел пить, былголоден, весь в синяках и меня отчаянно трясло. Вспомнились слова одного измоих бывших кураторов, доктора Мерими: «Вы являетесь живым примером абсурдностивсего сущего».
Из этих слов ясно, что Мерими специализировался нафранцузской литературе середины двадцатого века. И все же, все же, может быть,его искаженные толстыми стеклами очков глаза как раз и заглянули в самую сутьмоего нынешнего положения. Несмотря на то что он покинул университет ужедовольно-таки давно, окутанный дымкой какой-то скандальной истории, в которойбыли замешаны девушка, карлик и осел – или как раз благодаря этому, –Мерими в последние годы стал чем-то вроде оракула в моем личном космосе, и егослова теперь часто возвращаются ко мне в обстоятельствах, не имеющих ничегообщего с предварительной беседой, которую проводит куратор со студентом вначале семестра.
Обжигающий песок окатывал меня этими словами целый день, апотом холодный ночной ветер шептал их, словно надоевший припев песенки, мне вухо, которое превратилось в подгоревшую телячью отбивную: «Вы являетесь живымпримером абсурдности всего сущего».
Если задуматься над этими словами, их можно интерпретироватьмножеством самых разнообразных способов, а у меня была масса свободного времени– в данный момент. С одной стороны, можно подумать о сущем. С другой, о живом.Или, например, об абсурдности.
Ах да. Руки...
Я попытался пошевелить пальцами и не понял, слушаются онименя или нет. Вполне может быть, что их там и вовсе нет, а я стал жертвойфантомных болей. На случай, если пальцы все-таки на месте, я некоторое времяразмышлял о гангрене.
Проклятье. И еще раз – проклятье. Очень огорчительно всеэто.
Семестр начался, и я уехал. Договорившись о пересылке всеймоей корреспонденции Ральфу, с которым мы вместе владели антикварной лавкой, янаправился на запад, задержался по дороге ненадолго в Сан-Франциско, Гонолулу иТокио. Прошло несколько недель. Тихо и спокойно. Потом я провел пару дней вСиднее – ровно столько, сколько мне было нужно, чтобы получить причитающуюсямне дозу неприятностей. Они возникли в тот момент, когда я решил взобраться нанапоминающий громадную рыбину оперный театр, выстроенный на мысе Бенелонг,совсем недалеко от гавани.
Я покинул город хромая и с дисциплинарным взысканием вкармане. Полетел в Алис-Спрингс. Забрал там воздушный скутер, который заказалзаранее. Отправился в путь ранним утром, до того как невыносимая дневная жара исвет разума вступили в свои законные права. Местность показалась мне подходящейдля тренировочных занятий будущих святых, чтобы они заранее могли подготовитьсяк тому, что их ждет. Несколько часов ушло на поиски подходящего места и наустройство лагеря. Я не предполагал, что пробуду здесь долго.
В том районе найдены наскальные рисунки, довольно старые,занимающие площадь, равняющуюся примерно двум тысячам квадратных футов. Местныеаборигены утверждают, что не имеют ни малейшего представления о том, откудавзялись эти рисунки и с какой целью были сделаны. Я видел фотографии, но мнехотелось взглянуть на них собственными глазами, сделать несколько своихснимков, скопировать парочку рисунков и потратить немного времени на раскопки.
Я вернулся в тень своего убежища, выпил лимонада и,попытавшись успокоиться, начал рассматривать высеченные на камне рисунки. Хотясам я очень редко занимаюсь рисованием на стенах, я всегда сопереживал тем, ктосчитал необходимым именно таким способом осчастливить своих потомков.
Чем глубже ты погружаешься в прошлое, тем интереснее тебестановится. Возможно, правы те, кто утверждает, что наскальная живописьродилась во времена троглодитов, когда какой-нибудь новоиспеченный художникнаходился в месте, служившем сортиром, – что-то вроде изобразительнойсублимации самого примитивного, с точки зрения эволюционного процесса, способаразметки территории. Однако, любому должно быть очевидно, что, когда людиначали штурмовать горы и карабкаться на стены для того, чтобы оставить тампримеры своего искусства, из обычного времяпрепровождения этот вид деятельностипревратился в одну из форм живописи.
