которой возились солдаты с лопатами. Нестеров запомнил полицая со сломанным носом, который шагал по краю ямы и ногами спихивал вниз трупы людей.
В его сознание впечатались и резкие птичьи черты офицера, который достреливал раненых из пистолета — кажется, из люгера.
Целую вечность Нестеров и Саволайнен лежали в кустах, ослепленные низким светом прожектора, и ждали, пока грузовики уедут.
Лаяли собаки. Или нет, там не было собак?
Эсесовцы закончили работу уже под утро, расселись по машинам. В лесу настала тишина, лишь заливались трелью птицы. И Нестеров попытался разрыть могилу. Он видел женщину с отверстием от пули в центре лба — нет, это было позже, под Москвой. Торчащие из глины пальцы, пуговицы на одежде. И это тоже не в тот раз, потом.
Алексей не помнил, как они вернулись в Берлин, почему их не схватил патруль, как удалось объяснить отлучку. Помнил только, что в голове пульсировала, воспалялась, перекатывалась одна единственная фраза: «Они убили всех».
* * *
На площади перед собором старуха в капоре кормила голубей. Мезенцева брезгливо прикрыла нос платком и обошла шумную стаю, поднявшую тучу пыли.
Пыль осела на туфлях и нарядной лаковой сумке, которую Глафира по случаю купила на распродаже и берегла для особых случаев. Пришлось остановиться на ступеньках и протереть платком блестящий лак.
Ей показалось, что два толстых индуса, глазевших на собор, провожают ее восхищенными взглядами. Что ж, фигуру она сохранила, а под вуалью не видно морщин, — ей можно дать не больше сорока. Наверное, приняли за француженку или англичанку. Эй, прочь пошли — колониальным обезьянам не пристало пялиться на госпожу.
Она зашла в собор, поправив шляпку. Там пахло воском, ладаном и прочей похоронной дребеденью — за это Глафира не любила церкви. Шаги ее, как стук по рельсу, разносились гулом под сводами, и это тоже было неприятно. Она увидела, как худой человек в легком пальто, сидевший к ней спиной в левом приделе, слегка передернул плечами.
Мезенцева села на скамейку неподалеку от мужчины. Он заговорил по-немецки.
— Вы опоздали. Данные у вас?
Глафира посмотрела на икону — они сидели под темным ликом Николая Угодника.
— Мой связной прибудет в ближайшее время.
— Кто ваш связной?
— Надежный человек.
— Кто-то из советской сборной? Спортсмен, тренер?
Святой Николай напоминал затрапезного старикашку из эмигрантов, вроде бывшего министра Временного правительства, который на благотворительных ужинах читает пламенные речи, а потом украдкой прячет в карман салфетку с пирожками.
— Видите ли, группенфюрер… Ох, простите, я ошиблась, господин Шилле…
Мужчина обернулся. В его лице было что-то птичье — глубоко посаженные черные глаза, хищный нос, впалые щеки. Мезенцева невольно вспомнила прежнее время, когда этот человек внушал ей и всем окружающим животный страх.
— Мое имя Сайрус Крамп. Я коммивояжер из Луизианы. И я попрошу вас впредь не ошибаться…
«Нет уж, голубчик, прошло твое время командовать», — весело подумала Мезенцева и поднялась, взяла со столика восковую свечу.
— Что ж, мистер Крамп, в этом деле вам придется довериться мне. И своему чутью… Но игра стоит свеч, поверьте.
Она обошла затрапезного Николая и встала перед образом Всех Скорбящих Радость, который еще в гимназии развлекал ее во время долгих церковных служб: можно было разглядывать одеяния и лики, пересчитывать камни на короне Богородицы, представляя себя царицей, перед которой склоняются народы.
— Так что насчет денег?
В собор вошли зеваки, выползли откуда-то церковные старухи, приставленные соскребать воск с подсвечников.
— Вы получите свою цену.
Шилле бросил пару монет в ящик для пожертвований и, не оглядываясь, направился к выходу.
* * *
Для стран соцлагеря построена своя Олимпийская деревня — жилые корпуса, столовая, тренировочная база. Рядом роща с дорожками для бега, озеро, конный клуб. Финляндия лесная, хуторская, малолюдная. Но каждый встречный долгим взглядом провожает колонну автобусов с красными флагами на лобовых стеклах.
Спортсмены в дороге поют: всем известные мелодии из фильмов и народные — тут каждый старается себя показать. Украинские, грузинские, армянские, молдавские напевы веселят, очаровывают, радуют душу. Не обходится и без военных песен, и Нестеров сливает свой голос с общим хором, пусть не всегда впопад.
Дорога долгая, но нет усталости. Все охвачены бодрым волнением, ожиданием праздника, надеждой. На въезде в Олимпийскую деревню установлены флагштоки, красное знамя поднимается первым среди флагов других государств.
К автобусам советской сборной спешат журналисты. Камеры снимают выход тренеров и спортсменов. Нестеров думает, что в какой-то мере происходящее можно назвать новой встречей цивилизаций. Так дружина Олега прибывала в Константинополь; так Афанасий Никитин ходил за три моря. И куда веселей такой вот повод для встречи, чем разглядывать друг друга сквозь прицел.
— Товарищи, все вопросы на пресс-конференции! — отбивается от журналистов Аркадьев. — Спортсмены должны отдохнуть… Потом, товарищи, потом!
Переводчики повторяют его слова по-английски, по-фински. Но журналисты не отступают, тянут микрофоны, выкрикивают вопросы. Сверкают вспышки фотоаппаратов.
Нестеров, Саксонов, Булаков пристроились у задней двери выгружать из автобуса сумки и рюкзаки, заодно глазеют по сторонам, оценивают обстановку. И тут прямо к ним с другой стороны автобуса выскакивает девчонка в синих штанах, с короткой стрижкой. Симпатичная, с прямым изящным носиком, с рыжеватыми, коротко стрижеными волосами. На плече на широкой ленте висит большой и тяжелый на вид прибор с двумя катушками и подключенным к нему микрофоном.
— Are you Russians?
Саксонов добродушно улыбнулся.
— Терве! — произнес заученное слово, показывает на магнитофон. — Шикарная машинка. Фантастик! Окей!
Но вместо улыбки лицо девчонки вдруг исказилось ненавистью — словно бес укусил.
— You, Russians! You kill people! My brother is dead! Monsters!!
«Вы, русские, убийцы! — про себя переводит Нестеров. — Чудовища! Убили моего брата!»
Кто, интересно, ее брат — какой-нибудь фашист, угодивший в мясорубку под Сталинградом или в Курляндском котле? Да нет, слишком живое в ней чувство, чтобы так переживать за события десятилетней давности. И совсем молодая, в сорок пятом
