с кресла, вцепился руками в обитые бархатом перила и остолбенел. Дальше Закревская, Пушкин, зал, раёк — ничего не имело значения. Всё внимание сосредоточилось на кривлявшемся на сцене петрушке. И уже не речитатив, а голос, жесты, поступь — весь облик говорил за него.
Из-под тёмных бараньих кудрей — точно до последнего времени разыгрывал амура — смотрели дерзкие глаза Жоржины[5]. Вот он повернулся. Вот пошёл, наклонился, чтобы поднять кошелёк. Правая нога чуть согнута, левая не касается коленом пола. Так делала она. Шурка думал: изящная выучка — оказалось природа.
Закончилось первое, второе действие. Бенкендорф не поехал домой. Велел адъютанту ждать в карете. Сам спустился за кулисы. Кто посмеет его остановить? Гримёрки все знакомы по старым похождениям. Он ещё надеялся приметить в Александрове черты Дюпора. Так было бы легче. Но ведь Жоржина тогда созналась… Он искал. Сказали: умер, большая убыль среди детей.
На лестнице генерал столкнулся с князем Мещерским, премерзким старикашкой, известным дурными наклонностями. Добро бы ещё шарился по актрисам. Нет, целил в херувимов. Полон дом изнеженных распутных мальчиков.
— Добрый вечер, ваше сиятельство, — Мещерский поклонился первым.
Бенкендорф едва кивнул и вдруг встрепенулся.
— Вы откуда?
— Помилуй Бог, здесь о таком не спрашивают, — князь попытался проскользнуть мимо, но Александр Христофорович заступил ему дорогу.
— Вы полагаете, я буду повторять?
Мещерский смешался.
— Здесь на всю труппу одно украшение. Зато какое! — Он не успел договорить. Бенкендорф очень аккуратно и очень крепко взял собеседника за старомодное жабо.
— Чтобы ноги вашей здесь не было.
Князь осклабился.
— Как угодно-с, как угодно-с! Я и не ведал, что вы тоже по этой части, — и засеменил вверх по лестнице. Догнать бы и вломить как следует!
Времени жаль.
Воспитанников втиснули в свободные гримёрки. Жорж, как звезда, занимал отдельную. Александр Христофорович толкнул дверь. Привык, что в подобные места можно без стука. И тут же одёрнул себя. Ведь не к пассии.
Юноша, сидевший у зеркала, картинно обернулся. У него было тонкое нервное лицо с навечно приросшей маской наглости. Слегка раздувающиеся ноздри, как у матери. И голубые — из ложи Александр Христофорович ошибся, — голубые глаза.
Жорж не был удивлён или смущён посещением столь высокой персоны. А если и был, уже хорошо умел скрывать. Он успел привыкнуть к восхищению собственным талантом. Вызов и ленивая грация — вот что замечал собеседник в первую минуту. Но Бенкендорф сам в былые времена слишком много дней и ночей провёл среди актёров, чтобы не понимать: любые манеры здесь напускные, любой глянец стирается от прикосновения пальца.
— Я пришёл, чтобы… — он запнулся.
Жорж внимательно смотрел на гостя, не считая нужным помочь тому выпутаться из неловкой ситуации. Наконец, поняв, что генерал сам не вытолкнет из себя вторую половинку фразы, проговорил за него делано утомлённым голосом:
— …выразить мне своё восхищение.
Александр Христофорович не любил, когда им помыкали. Тем более размалёванные мальчики.
— С чего вы взяли? — его тон был ледяным.
— Тогда зачем? — нимало не смутился Жорж.
А действительно, зачем? Кой чёрт его принёс? Бенкендорф машинально взял со столика пачку записок, перевитых цветными ленточками, за каждую из которых была вставлена визитка. Сплошь хорошие дома. Но двусмысленность приглашений его взбесила.
— Положите на место, — отчеканил юноша. — Нельзя читать чужие письма.
Гость криво усмехнулся.
— Наверное, вы знаете, что я по долгу службы читаю чужую корреспонденцию.
На лице актёра расплылась презрительная улыбка.
— И что же в ней можно найти?
Генерал не смешался.
— Из этой, например, можно заключить, что вас зовут очень высокопоставленные лица. Но присовокупление к карточкам личных цидулок говорит о роде услуг, явно не театральных, которые от вас потребуются.
Жорж вспыхнул. Его подбородок задрожал от гнева. Предательски похоже, Александр Христофорович ещё сомневался!
— Положите, — глухо, с угрозой проговорил актёр. — Это мой хлеб, и вы не имеете права читать мне мораль.
«Имею!» — чуть не сорвался гость. Но, по сути, парень прав. Какая мораль? Под шёлковой актёрской драниной кожа да кости. Ах, каким худым он сам был в эти годы!
— Я всё-таки не понимаю цели вашего визита, — выдавил из себя юноша.
— Поклянитесь, что не пойдёте к князю Мещерскому.
Ничего глупее сказать было нельзя. Но Жорж сочно расхохотался, запрокинув голову и разом как-то расслабившись.
— Н-нет! Клянусь честью, которой не имею! Как бы ни бедствовал!
От сердца у Бенкендорфа отлегло.
— Вы не будете бедствовать. И честь у вас есть, — проговорил он, понимая, что запутывает собеседника ещё больше.
Тот перестал хохотать. Его лицо стало серьёзным.
— Всегда знал, что я — наследный принц. Только меня матушка в навоз обронила.
— Не говорите дурно о вашей матери, — попросил Александр Христофорович.
Повисла пауза. Они уставились друг другу в глаза, и Бенкендорф должен был констатировать: парень понимает если не всё, то очень близко к истине. Однако внутренняя деликатность заставляет его разыгрывать из себя нагловатого болвана.
— Так она была королевой?
— Она была великой актрисой, — Бенкендорф помедлил. — Французской актрисой.
— И отца моего вы знали? — спросил Жорж уже без тени ёрничества.
Знал ли он самого себя? Ещё вопрос.
— Он искал вас, — не без труда проговорил Александр Христофорович. — Ему сказали, что младенцы, которых разобрали на лето перед войной по деревням, погибли.
— Погибли, — подтвердил Жорж. — Только я не поехал, у меня была горячка. И что же этот папаша так неприлежно искал?
Бенкендорфу захотелось сказать, что он от природы человек неприлежный. Но вместо этого вышло нечто жалобное и просительное:
— Вам только восемнадцать. Ещё многое можно исправить…
— Например, что? — враждебно насупился собеседник. Каких кренделей небесных ему посулят? После голодного детства с босыми ногами на каменном полу? После тычков, оплеух, унижений? После гостиных знатных дам, где он король на час и слуга на ночь? После слюнявых восхищений, как у Мещерского? Вот ведь люди уверены, что им не укажут на дверь. А он указывал!
— Вы хорошо ездите верхом? — осведомился гость.
Кивок.
— Фехтуете?
Конечно, их учили.
— Языки?
— Французский, итальянский, немецкий хуже.
Нехорошо, нельзя забывать язык предков.
— Я могу устроить вас в лейб-гвардии Уланский полк. Тот что в Гатчине. Конечно, рядовым. Но вы, я думаю, быстро пойдёте наверх. Ваше воспитание, манеры — порукой того, что офицеры не оставят вас вне своего круга. Я похлопочу. Война, поход — словом, первый чин не заставит себя долго ждать.
— У меня нет средств, — уныло протянул Жорж. — В полку надо себя содержать.
— Средства найдутся.
Щедро. Даже слишком. Соглашайся, дурак, твердил Жоржу внутренний голос. Благодари и кланяйся. Но какое-то глубоко сидящее упрямство запрещало принять подачку.
— Меня обещали взять в основную труппу.
