За родство по духу.
(За крылатых, за нас – отдельно!)
За удачу… за невезуху…
фраз рифмованных бормотуху
разбавляя тоской смертельной.
В общем, если душа чё просит,
пусть получит своё, собака!
Всё у нас в лошадиной дозе:
ямб и дактиль. А хочешь, в прозе?
Ты же знаешь, мы можем всяко.
Буква к буковке. Ум за разум.
Нам не надо иного хлеба.
Лишь бы слову сверкать алмазом.
Бриллиантом. А хочешь, разом,
оба вместе с балкона – в небо?
Страшно? В Вечности не уверен?
Да не бойся ты, подстрахую!
Ни один ли нам фарт отмерен:
графоман да крылатый мерин —
две бессонницы в ночь глухую.
Ветер скатится по карнизу,
прошуршит над пустынным пляжем.
Пьём. Гуляем. Жуём мелиссу.
И на радость соседям снизу
спляшем, Пегий, ей-богу, спляшем!
Проскрипит на балконе дверца,
Закачается лунный бубен.
В унисоне ночного скерцо
полетит, оборвется сердце —
даже жалко его не будет.
Встречный ветер? А мы не плачем!
Знаешь, это хороший знак:
может, Небо пошлёт удачи
безнадежно крылатой кляче
незаслуженно… просто так?
«Я сочиняю стихи…»
Я сочиняю стихи.
Так на смертном одре умирающий шепчет молитву.
Я сочиняю стихи.
Так безветренным солнечным утром на речке полощут бельё.
Так беспорядочным строем уходят войска, проигравшие битву.
Так пытается вспомнить безродный бродяга забытое имя своё.
Ладно, вспомнит… а толку? Чужой так чужим и останется,
как ни старайся!
В поле один никакой он не воин… Мишень для острот
и насмешек.
Белый мой, чистый, отстиранный флаг, на ветру развевайся!
Самое время сдаваться. Позорно бежать. Ну, а что меня,
собственно, держит?
Всю Прокурору Небесному жизнь расскажу.
Но своими словами.
Чтоб без хореев и рифм. Пусть рассудит. Осудит.
Подпишет уже приговор…
Впрочем, разумней на утро себе хоть немного надежды
оставить,
чем в эту чудную летнюю ночь догореть и погаснуть,
как этот костёр.
Булькает суп в котелочке. Глаза соловеют от едкого дыма.
Вышла луна из-за облака. Скалы набычили лбы
и равнодушно глядят на века, проходящие мимо.
Я, мотылёк-однодневка, усну на ладошке судьбы.
Падают звёзды. Костёр еле теплится. Дело к рассвету.
Я не боец. Ну и ладно. За речкой, в деревне, орут петухи.
Хоть через раз, но дышу ведь. А что ещё нужно поэту?
Шишки кидаю в огонь. Сочиняю стихи…
«В рамке вымытого окна я картину рукой не трону…»
В рамке вымытого окна я картину рукой не трону.
Тишина в душе. Тишина. Хоть садись и пиши икону.
Эта тихая благодать, как нечаянное спасенье.
И не нужно скулить и врать про тотальное невезенье.
Будто вдруг отстоялась муть, и в душе наступила ясность:
чистота, благодать и праздность, как награда… за что-нибудь.
Будто мне за мои грехи, за моё бытие земное —
оглушительный миг покоя из-под вороха шелухи.
Будто отдых отпущен мне на пути бесконечно долгом
за ущербное чувство долга, за приклеенные к спине
два бумажных крыла, в которых смысла не было и не будет…
Но я слышу созвездий шорох и луны глуховатый бубен.
Тихо-тихо и странно-странно то ли видится, то ли мнится:
дикий пляс колдуна-шамана под крылом чёрно-белой птицы —
он танцует в небесном свете, весь расшитый земными снами.
И заря. И туман. И ветер. И картина в оконной раме.
«Жаль было старого поэта…»
А.Д.
Жаль было старого поэта,
усталого, у камелька
под вечер, на исходе лета,
на пять минут, как на века,
уснувшего. А где-то скрипка —
слепой, безжалостный божок,
играла Верди. И улыбка
болезненная как ожог,
сквозь дрёму видима была
отчетливо. И воск на блюдце
подсвечника. И зеркала
(им страшно было шелохнуться)
мерцали в зале по углам.
И всё, как есть: тетрадок груда,
обломок древнего сосуда
и прочий непотребный хлам —
и вазочка из-под варенья,
и книги, где царила моль —
имело важное значенье
и главную играла роль
в какой-то странной пасторали
почти без действующих лиц,
где тихо угли догорали,
и он, состарившийся принц,
дремал на стуле. Видит Бог,
нормальный принц, один из сотен.
Всё, что имел, и всё, что мог,
он промотал и был свободен,
как медленно летящий лист
по ветру на исходе года.
Забавно: всякая свобода
в известной степени – стриптиз:
ведь ты шагаешь за порог
как есть – и гол, и безнадёжен.
Он был свободен, как клинок
освободившийся от ножен.
Как старый, выброшенный мяч.
Как призрак, вставший из могилы.
А скрипка, ласковый палач,
ему вытягивала жилы…
«Гоню усталого коня…»
Гоню усталого коня,
а плеть в руке – всё хлесть, да хлесть!
Простишь ли, Господи, меня
за то, что я на свете есть!
Что конь крылатый натощак
обоз по тракту не везёт,
что нарисованный очаг
на ощупь холоден, как лёд.
Что всякой твари нужен кров,
а у меня – туман и снег.
Что пачкой взмыленных стихов
не рассчитаюсь за ночлег…
