же, как она, «улыбающихся». Их было еще двое, еще один ребенок и мать… Я назвал их «улыбающимся ужасом». Я не знаю, почему они выбрали меня и почему показывались только мне, или я сам их почему-то видел. К нам, как обычно в канун Хэллоуина, приехала толпа родственников, большой стол, много народу, шумно и весело, но только не мне. Даже в нашей гостиной они не оставляли меня. Надо сказать, у матери, если эту тварь вообще можно так называть, волосы были чернее, чем смоль, что делало ее еще более жуткой. Мертвое лицо в черной копне и улыбка, она казалась еще выразительнее, чем у рыжей. Я видел, как эта тварь накладывает что-то в тарелки своим отпрыскам, которые сидели на полу совсем недалеко от меня. Но она положила и мне. Черт бы ее побрал, — выругался Том, — эта тварь положила и мне… Поднеся тарелку и смотря на меня ненормальными, бешеными, но в то же время мертвыми глазами и со своим вечным оскалом она положила тарелку прямо передо мной… На ней было лицо, точнее половина лица… с впалой глазницей… обглоданная часть человеческого, мать его, лица… Она стояла рядом и ждала, когда я начну есть, а мелкие твари тут же подползли и с плохо скрываемой жаждой стали заглядывать мне в тарелку… Последнее, что я помню, это визг мелкого отродья: «Мама, мама, он не ест, можно я возьму глаз?» — пищала маленькая сатана. И вгрызлась в «мой ужин».
— Это все, что я помню в тот вечер, — продолжал Том. — Я орал, как в бешеном припадке, меня не могли успокоить ни родители, ни родственники. Они все сбежались ко мне, а я видел, как те твари обгладывают человеческие лица на своих тарелках, как по их бледной коже стекает и капает кровь, словно сок с арбуза, который ешь июльским вечером. После этого я видел, как родители не спали всю ночь и спорили до раннего утра. Утром я с мамой уехал первым же поездом к ее родителям на другой край страны, вскоре приехал и отец… Мне сказали, что дом продан, и постоянно твердили, что это все мое воображение разыгралось в праздник в ожидании ряженых и ничего другого и не было. И только случайно через двадцать лет я наткнулся на бумаги, из которых узнал, что дом продан не был. Земля всегда принадлежала моему отцу, а теперь мне как наследнику. Единственное, что дома и вправду нет. Его сожгли дотла на следующую ночь после нашего отъезда.
Том замолчал и допил разом весь виски, что оставался у него в бокале. В комнате повисла тишина.
— Ты узнал, что это было? — спросил я.
— Да. Узнал, — Том смотрел в мне в глаза, точно подбирая слова. Все молчали, требуя продолжения. — Их так и называют «улыбающимися», я был прав, — усмехнувшись, продолжил он, — мне рассказали старожилы той деревни. Да, мне пришлось туда вернуться, чтобы вступить в наследство после смерти отца, когда я нашел те бумаги. Я не знаю, по какому принципу они выбирают, кто их будет видеть, но это в большинстве своем дети, они точно пытаются принять их к себе… И, кстати, да, они и вправду мертвые! — Том замолчал и, зажигая следующую сигару, дал понять, что больше он ничего не скажет. В зале повисла тишина. Часы отбили полночь. Надо было расходиться, вечер и так затянулся неприлично долго.
Попрощавшись со всеми и выйдя из дома, я направился вдоль улицы, освещенной фонарями. Можно было, конечно, взять экипаж, но идти мне было сравнительно недалеко, а выпитый виски еще играл в голове, и я решил прогуляться. Людей не было видно, только кое-где горел свет в окнах, а с неба сыпало что-то мелко-сырое, и холодный ветер заставил поднять воротник повыше. Я шел, раздумывая о рассказе Тома и о степени, в которой я готов был ему верить. В свои сорок семь лет я был твердым и убежденным атеистом, не верующим ни в Бога, ни в черта, но Том был моим хорошим давним другом, да и не тем человеком, который придумывает пьяные байки ради забавы, да и по правде-то пьян он был не настолько, чтобы придумывать подобные вещи.
Погрузившись в эти мысли, я прошел уже большую часть своего пути, как увидел на пустынном перекрестке девушку. Она оглядывалась по сторонам, точно ища верную дорогу или направление. Она почти металась в отчаянии. Лица я не видел, но она была достаточно стройной, невысокой, с яркими рыжими спадающими на спину почти огненными волосами, в легком длинном бежевом летнем платье, совершенно не подходящем для прогулок ночью в начале ноября, еще и в безлюдном месте. Она меня не видела, да и я видел ее лишь со спины.
— Эм-м, доброй ночи, мисс, могу я вам помочь? — молвил я как можно дружелюбнее, настолько, насколько это вообще можно было сказать ночью в безлюдном перекрестке девушке, чтобы она не посчитала тебя маньяком-убийцей. И тут она резко обернулась. Я остолбенел, за доли секунды меня бросило в жар, в холод и прошиб ледяной пот, расползаясь по спине и ниже липкой пленкой ужаса…
На мертвенно-бело-синем лице сиял оскал улыбки от уха до уха, а черные глазницы смотрели мне прямо в душу….
В Замогилье
Как начался мой вечер, начинается добрая половина фильмов ужасов и совсем не детских страшилок у костра. Я стоял один на железнодорожной станции, в совершенно незнакомом месте, у меня не было вариантов, где мне провести сегодняшнюю ночь, а в кейсе были только пара чистых свертков, перо и пузырек чернил, в дальнейшем я не раз пожалел, что это именно чернила, а не что-нибудь покрепче. Плюс ко всему день подходил к концу, и солнце уже потихоньку заходило за горизонт, а до ближайшей деревни, в которую я направлялся, было по меньшей мере километра три. Вы скажете: на кой черт я оказался под вечер в месте, которое вижу в первый раз в жизни, без каких-либо связей с внешним нормальным, цивилизованным миром? Все дело в том, что я не брезгую черным копательством, а не дальше, как третьего дня черт дернул меня принять у себя в кабинете старушку, ну божий одуванчик, которая рассказала мне, что еще девочкой проживала в деревушке, которая находилась в заброшенном Богом месте, и сейчас она уж точно вымерла, а исходя из опыта, именно в таких местах можно найти поистине ценные экземпляры, это могут быть и
