– Послушайте, маменька! скажите прямо: вы это спрашиваететолько так, из любопытства, или с намерением?
– Я спрашиваю только: почему это кажется тебе таким вздором?
– Ах, досада! ведь достанется же такая судьба! – восклицаетЗина, топнув ногою от нетерпения. – Вот почему, если это вам до сих порнеизвестно: не говоря уже о всех других нелепостях, – воспользоваться тем, чтостарикашка выжил из ума, обмануть его, выйти за него, за калеку, чтоб вытащитьу него его деньги и потом каждый день, каждый час желать его смерти, по-моему,это не только вздор, но сверх того, так низко, так низко, что я не поздравляювас с такими мыслями, маменька!
С минуту продолжалось молчание.
– Зина! А помнишь ли, что было два года назад? – спросилавдруг Марья Александровна.
Зина вздрогнула.
– Маменька! – сказала она строгим голосом, – вы торжественнообещали мне никогда не напоминать об этом.
– А теперь торжественно прошу тебя, дитя мое, чтоб тыпозволила мне один только раз нарушить это обещание, которое я никогда до сихпор не нарушала. Зина! пришло время полного объяснения между нами. Эти два годамолчания были ужасны! Так не может продолжаться!.. Я готова на коленях молитьтебя, чтоб ты мне позволила говорить. Слышишь, Зина: родная мать умоляет тебяна коленях! Вместе с этим даю тебе торжественное слово мое – слово несчастнойматери, обожающей свою дочь, что никогда, ни под каким видом, ни при какихобстоятельствах, даже если б шло о спасении жизни моей, я уже не буду болееговорить об этом. Это будет в последний раз, но теперь – это необходимо!
Марья Александровна рассчитывала на полный эффект.
– Говорите, – сказала Зина, заметно бледнея.
– Благодарю тебя, Зина. Два года назад к покойному Мите,твоему маленькому брату, ходил учитель.
– Но зачем вы так торжественно начинаете, маменька! К чемувсе это красноречие, все эти подробности, которые совершенно не нужны, которыетяжелы и которые нам обеим слишком известны? – с каким-то злобным отвращениемпрервала ее Зина.
– К тому, дитя мое, что я, твоя мать, принуждена теперьоправдываться перед тобою! К тому, что я хочу представить тебе это же все делосовершенно с другой точки зрения, а не с той, ошибочной, точки, с которой тыпривыкла смотреть на него. К тому, наконец, чтоб ты лучше поняла заключение,которое я намерена из всего этого вывесть. Не думай, дитя мое, что я хочуиграть твоим сердцем! Нет, Зина, ты найдешь во мне настоящую мать и, можетбыть, обливаясь слезами, у ног моих, у ног низкой женщины, как ты сейчас назваламеня, сама будешь просить примирения, которое ты так долго, так надменно до сихпор отвергала. Вот почему я хочу высказать все, Зина, все с самого начала;иначе я молчу!
– Говорите, – повторила Зина, от всего сердца проклинаяпотребность красноречия своей маменьки.
– Я продолжаю, Зина: этот учитель уездного училища, почтиеще мальчик, производит на тебя совершенно непонятное для меня впечатление. Яслишком надеялась на твое благоразумие, на твою благородную гордость и,главное, на его ничтожество (потому что надо же все говорить), чтобы хотьчто-нибудь подозревать между вами. И вдруг ты приходишь ко мне и решительнообъявляешь, что намерена выйти за него замуж! Зина! Это был кинжал в моесердце! Я вскрикнула и лишилась чувств. Но… ты все это помнишь! Разумеется, ясочла за нужное употребить всю свою власть, которую ты называла тиранством.Подумай: мальчик, сын дьячка, получающий двенадцать целковых в месяц жалованья,кропатель дрянных стишонков, которые, из жалости, печатают в «Библиотеке длячтения», и умеющий только толковать об этом проклятом Шекспире, – этот мальчик– твой муж, муж Зинаиды Москалевой! Но это достойно Флориана и его пастушков!Прости меня, Зина, но одно уже воспоминание выводит меня из себя! Я отказалаему, но никакая власть не может остановить тебя. Твой отец, разумеется, толькохлопал глазами и даже не понял, что я начала ему объяснять. Ты продолжаешь сэтим мальчиком сношения, даже свидания, но что всего ужаснее, ты решаешься сним переписываться. По городу начинают уже распространяться слухи. Меняначинают колоть намеками; уже обрадовались, уже затрубили во все рога, и вдругвсе мои предсказания сбываются самым торжественным образом. Вы за что-тоссоритесь; он оказывается самым недостойным тебя… мальчишкой (я никак не могуназвать его человеком!) и грозит тебе распространить по городу твои письма. Приэтой угрозе, полная негодования, ты выходишь из себя и даешь пощечину. Да,Зина, мне известно и это обстоятельство! Мне все, все известно! Несчастный, втот же день, показывает одно из твоих писем негодяю Заушину, и через час этописьмо уже находится у Натальи Дмитриевны, у смертельного врага моего. В тот жевечер этот сумасшедший, в раскаянии, делает нелепую попытку чем-то отравитьсебя. Одним словом, скандал выходит ужаснейший! Эта чумичка Настасья прибегаетко мне испуганная, с страшным известием: уже целый час письмо в руках у НатальиДмитриевны; через два часа весь город будет знать о твоем позоре! Я пересилиласебя, я не упала в обморок, – но какими ударами ты поразила мое сердце, Зина.Эта бесстыдная, этот изверг Настасья требует двести рублей серебром и за этоклянется достать обратно письмо. Я сама, в легких башмаках, по снегу, бегу кжиду Бумштейну и закладываю мой фермуар – память праведницы, моей матери! Черездва часа письмо в моих руках. Настасья украла его. Она взломала шкатулку, и –честь твоя спасена, – доказательств нет! Но в какой тревоге ты заставила меняпрожить тот ужасный день! На другой же день я заметила, в первый раз в жизни,несколько седых волос на голове моей. Зина! ты сама рассудила теперь о поступкеэтого мальчика. Ты сама теперь соглашаешься, и, может быть, с горькою улыбкою,что было бы верхом неблагоразумия доверить ему судьбу свою. Но с тех пор тытерзаешься, ты мучишься, дитя мое; ты не можешь забыть его или, лучше сказать,не его, – он всегда был недостоин тебя, – а призрак своего прошедшего счастья.Этот несчастный теперь на смертном одре; говорят, он в чахотке, а ты, – ангелдоброты! – ты не хочешь при жизни его выходить замуж, чтоб не растерзать его сердца,потому что он до сих пор еще мучится ревностию, хотя я уверена, что он никогдане любил тебя настоящим, возвышенным образом! Я знаю, что, услышав про исканияМозглякова, он шпионил, подсылал, выспрашивал. Ты щадишь его, дитя мое, яугадала тебя, и, бог видит, какими горькими слезами обливала я подушку мою!..
– Да оставьте все это, маменька! – прерывает Зина вневыразимой тоске. – Очень понадобилась тут ваша подушка, – прибавляет она сколкостию. – Нельзя без декламаций да вывертов!
– Ты не веришь мне, Зина! Не смотри на меня враждебно, дитямое! Я не осушала глаз эти два года, но скрывала от тебя мои слезы, и, клянусьтебе, я во многом изменилась сама в это время! Я давно поняла твои чувства и,каюсь, только теперь узнала всю силу твоей тоски. Можно ли обвинять меня, другмой, что я смотрела на эту привязанность как на романтизм, навеянный этимпроклятым Шекспиром, который как нарочно сует свой нос везде, где его неспрашивают. Какая мать осудит меня за мой тогдашний испуг, за принятые меры, застрогость суда моего? Но теперь, теперь, видя твои двухлетние страдания, японимаю и ценю твои чувства. Поверь, что я поняла тебя, может быть, гораздолучше, чем ты сама себя понимаешь. Я уверена, что ты любишь не его, этогонеестественного мальчика, а золотые мечты свои, свое потерянное счастье, своивозвышенные идеалы. Я сама любила, и, может быть, сильнее, чем ты. Я самастрадала; у меня тоже были свои возвышенные идеалы. И потому кто может обвинитьменя теперь, и прежде всего можешь ли ты обвинить меня за то, что я нахожу союзс князем самым спасительным, самым необходимым для тебя делом в теперешнемтвоем положении?
