мы с Игорем идем за кроссовками. А ты разбираешь антресоли и передвигаешь холодильник.
— Куда?
— На полтора метра правее.
— Нормально же стоит.
— Это для тебя нормально! — взорвалась Натка. — А я бы стол наконец к окну подвинула. Чтобы в тот угол можно было спокойно сесть! И вымыть линолеум там нужно. Воняет, то ли вода протекла, то ли еще что. И если ты не слепой, то увидел бы, что холодильник часть окна своей тушей загораживает, ни встать, не пернуть!
— У нас — широкое окно.
— Заткнись!
— Нат.
— Все, это решено! Хоть какая-то польза от тебя будет. А то все, как с козла молока. Можешь еще балкон разобрать.
— Я думал, мы вместе…
Натка издала горловой, захлебывающийся звук.
— Вместе! Когда ты мне помогал? Ты денег из своего азера выбить не можешь! Руки у тебя, сказать, откуда растут?
— Не надо, — буркнул Лаголев.
— Иди! — махнула рукой Натка.
Она взяла его тарелку, опустила в раковину, нарочно производя, как можно больше шума, чтобы не стоял вечной занозой, включила воду, подобрала ложку, крышку от сковороды, обернулась: ушел.
От злости даже подташнивало.
Ничего, ничего ведь не может! Только взбесить. Обниматься он насобачился! Герой, блин, любовник. Сексом уже месяца четыре не занимались. Или полгода? А почему? Просто противно. Про-тив-но! Это все-таки близость. А какая близость может быть, если особь противоположного пола — Лаголев? В этом и вопрос.
Натка исступленно принялась оттирать посуду от остатков еды. Нормальный бы муж — что? Купил бы посудомоечную машину, а не заставлял жену чистить тарелки за собой. Поел он! Греча ему, видно, поперек горла встала, когда она про кроссовки заговорила. Оставил ложку или две. А курицу всю употребил.
Натка сбросила гречу в помойное ведро. Потом вымыла тарелку сына. Взялась за ножи и вилки.
Вода шипела, колола кожу. Не вытерпела, с мокрой тряпкой пошла в комнату. Там — новость: Лаголев устроился с кружкой на диване.
Пьют оне, барствуют!
— Вот знаешь, — сказала она, — если послезавтра денег не будет, мы крупно с тобой поссоримся. Я вообще тогда подумаю о разводе.
Лаголев моргнул.
В телевизоре шла какая-то демонстрация, красные флаги соседствовали с белыми, то ли коммунисты сдавались, то проходила акция в поддержку не понятно чего. Снега, может быть? Нет, делать людям нечего! Такое ощущение, что они по любому поводу готовы строиться в колонны и идти к Кремлю.
Ура! Долой! Да здравствует!
— Хорошо, — сказал Лаголев.
Натка, отвлекшаяся на телевизионную картинку, не сразу смогла переключиться.
— Что?
— Я говорю: хорошо, — повторил Лаголев. — Нат, я устал. Давай сегодня не будем цапаться.
Он был все-таки идиот.
Восемнадцать лет живет с человеком и не знает, что, когда жена на взводе, предложение успокоиться ее только больше распаляет. Или намеренно провоцировал? Ах, это было уже не важно, не задержалось в мозгу. Натка кинулась в скандал, как в последний бой.
— А почему это мы не должны цапаться? — спросила она высоким голосом, встав от Лаголева справа.
Это была маленькая женская месть. Не любил Лаголев, когда ему в левое ухо кричали. Чувствительное, видите ли, восприимчивое было ухо. Отитное.
— У нас что, все хорошо? — Натка покрутила тряпкой у Лаголева перед носом. — Мы что, в деньгах купаемся? У нас сын в новых кроссовках ходит? Я, наверное, что-то не то говорю. Мы сейчас обнимемся и станцуем. Мы же всегда так делаем, когда у нас в квартире шаром покати. И в головах тоже.
Лаголев склонил голову влево и закрыл глаза.
Словно устранился, уплыл, представил себе, что Натки здесь нет. Или его здесь нет. Только бесполезно. Натка тронула его за плечо.
— Ты от разговора не уходи.
— Нат, я все понял, — не собираясь на нее глядеть, пробормотал Лаголев. — Зачем по десять раз повторять? Я понял.
— Да?
Он добился того, что довел-таки Натку до рукоприкладства. Пощечина вышла звонкая. Бац! Палец зацепился за Лаголевскую губу и дернул ее вниз.
— Ты дура? — вскочил Лаголев.
Продолговатый след от пощечины мгновенно образовался на его щеке.
— Не смей от меня отворачиваться! — крикнула Натка.
— Да ты десять раз повторяешь одно и тоже! — заорал в ответ Лаголев.
Показал себя! Мужик!
— Потому что с идиотами только так и возможно общаться! — Натка тряпкой махнула у него перед носом.
— Не надо тут! — Лаголев попытался перехватить тряпку свободной от кружки с кофе рукой, но это ему не удалось.
— Ой-ой! — насмешливо сказала Натка. — Кружку положи!
Лаголев скрипнул зубами.
— Я тоже могу ударить! — процедил он.
— Ты?
— Я!
— Тогда я тебя посажу! — сказала Натка.
— А так?
Кофе плеснуло Натке в лицо. Ход был достаточно неожиданным, а кофе — довольно горячим, чтобы Натка застыла, приоткрыв рот и чувствуя, как напиток капает на грудь с подбородка.
— Что…
— Наточка! — тут же подхватился Лаголев, ужаснувшийся самому себе.
Мерзкая натура! Сначала напакостит, а затем, поджав хвост, лебезит, как бы чего ему в ответ не сделали. Какая тварь! В руках у Лаголева откуда-то появилась салфетка, и он попытался вытереть Натке щеки, подбородок, шею.
— Отстань!
Натка отпихнула влажный бумажный комок.
— Я не хотел, — сказал Лаголев.
— Ну да!
— Нат.
— Заткнись! — взвизгнула Натка.
Она влетела на кухню, думая, чего бы схватить потяжелее. Скалку? Колотушку, которой отбивают мясо? Маленький кухонный топорик для рубки костей? Задергала ящички тумбочек и остановилась. Прислушалась. Лаголев сидел в комнате тихо-тихо, видимо, ожидая своей участи. Картинка, возникшая перед глазами, где муж, поджав ноги, с пустой кружкой у груди невидяще смотрит в стену, заставила ее поморщиться.
Какой же урод.
Натка отерла мокрую шею. По ребру ладони заскользила коричневая капля. Хоть что-то мужское проклюнулось. Плеснул, правда, по-бабски. Ничего другого не придумал. Похоже, она его-таки допекла. Так и правильно.
Натка постояла, ловя звуки из комнаты. Совсем тихо болботал телевизор, и все. Затаился. Она бросила тряпку в раковину. Ничего, она ему еще устроит! Где-то на периферии сознания крутилось: это из фильма или из литературы. Оттуда, где влюбленные ссорятся, затевают грандиозные разборки с битьем посуды, обвинениями, криком и разорением жилой площади, чтобы тут же слиться в любовном экстазе.
Жалко, у нее не так.
Ничего эротического Натка не ощущала, а вот злость жгла, горела под сердцем незатухающим огнем. Повернешься — здесь она, злость, на жизнь, на изменчивую погоду, на скачущие цены, на разбитый асфальт на переходе, на котором она, запнувшись, чуть не сломала ногу. И на Лаголева. Конечно, на Лаголева, который клялся защищать, оберегать, вечно любить. На тот же асфальт лечь. Но не может ни того, ни другого, ни третьего. Ох, Господи. Натка обнаружила, что с
