мы еще подумаем»…
Конечно, я говорю: «Думайте, сильвуплэ!» — и иду заказывать оранжад.
Вдруг крик: «Гарсон!!!..» — Все восемь в один голос кричат.
«В чем дело?»
Оказывается, мадам передумала: не оранжад, а сандвич — о-жамбон!..
Ничего не поделаешь, приношу сандвич о-жамбон и жду.
А патрон уже, знаете, из-за конторки зверем смотрит.
Конечно, один жамбон на такое большое общество — го тоже, знаете, не торговля!..
Но приходится терпеть. Стоишь и ждешь.
Вдруг опять кричат: «Гарсон!»
«Мосье?»
«Дайте нам карточку!..»
Ну, тут даже и меня сомнение берет. Какая ж, помилуйте, может быть в угловом кафе карточка?! У хозяина фон-де-коммерс сорок два года существует, по наследству перешел, и никогда ни один человек никакой карточки не требовал… «Извините, — говорю, — но карточек у нас нет; а если угодно, так я весь прейскурант могу наизусть изобразить!»
«В таком случае, — говорят, — дайте один бок, одну яичницу, одно мороженое…»
Мон Дье! Конечно, политикой я не занимаюсь, но должен сказать, что уж очень много у вас, у русских, этих самых партий и программ! Каждый ваш компатриот заказывает что-нибудь другое.
А затем, вы меня извините, мосье, но если человек идет в кафе, так он же должен по крайней мере знать: хочется ему пить или хочется ему есть? Хочет он горячего или желает он холодного?!
Правда, ни одна нация не дает такой большой пурбу-ар, как ваша, но зато же и набегаешься с вами сколько угодно…
Жюль не успел докончить разговора и побежал на зов: испанский анархист в десятый раз требовал два бенедиктина для себя и для девицы.
Очевидно, эти твердо стояли на одной и той же платформе.
1926
ЖАЖДА ОБЩЕНИЯ
По вечерам, когда она за целый день как следует наработается, эмиграция ходит друг к другу в гости.
Хождение в гости — это, в сущности говоря, очень сложное явление.
Нечто среднее между неизлечимым сумасшествием и взаимным грабежом.
Но так как русские еще тысячу лет назад взяли исторический подряд на хлебосольство, то отказываться уже поздно.
Хочешь не хочешь, а надо.
Обычаи искоренять не так легко и просто, особенно в так называемой домашней жизни.
Социальная революция может опрокинуть целый государственный строй, а подклеенное любимое блюдечко все-таки останется на своем месте.
Одним словом, что говорить, быт это то. на чем все держится.
Империи падают, быт остается.
— Что вы делаете завтра вечером?
— Мы еще не знаем. А что?
— Нет, ничего… но если у вас ничего более интересного не предвидится, то заходите к нам на огонек.
— Спасибо, непременно!
И, сломя голову, с тремя сногсшибательными пересадками, люди отправляются к черту на кулички, чтобы посмотреть, как он горит, этот самый огонек.
А потом начинается.
— Ну, знаете, к вам добраться… фу, дайте дух перевести… ужасающая даль… прямо кругосветное путешествие.
У хозяйки сразу слетает вся пудра с носа.
— Ну, что вы… а мы так уже привыкли… и притом до Опера от нас ровно двадцать две минуты…
Это значит: контрудар.
— Раздевайтесь, пожалуйста… Марья Петровна, дайте вашу шляпу, я ее пристрою… вот здесь… в ванной.
Марья Петровна нервно закусывает крашеные губы.
Как, разве вы с ванной?
— Неужели вы не знали? Конечно! Я же вам говорила, что с ванной, с шаржами и с комнатой наверху…
— Ты пони-маешь, Володя?
В вопросе Марьи Петровны, обращенном к мужу, одновременно и преклонение, и зависть, и ревность, и ка-to и-то глухое раздражение по адресу самого Володи.
Увертюра, во всяком случае, сыграна. Начинается действие первое: хозяева показывают гостям квартиру.
Марья Петровна фальшиво восхищается, а Володя, умеющий угождать дамам, дергает какую-то цепочку и восклицает с непритворным восторгом, наблюдая за шумом воды:
— Чудесно! Настоящий Бахчисарайский фонтан…
После увеселительной прогулки в кухню и по длиннейшему катакомбообразному коридору гость уже имеет полное право на чай.
Обычай — деспот меж людей.
И тут свой, освященный годами и обстоятельствами, трафарет: груда развесных бисквитов и одна смутная ложноклассическая птифурка.
Не выносящий асимметрии, Володя сразу приканчивает одинокую птифуру, после чего и завязывается обычный светский разговор.
— А сколько вы даете консьержке? Всего двадцать нить франков в месяц?! Ты по-ни-маешь, Володя!
Но Володя налег на бисквиты, ибо приглашение на огонек было им легкомысленно понято как приглашение на ужин, в то время как об ужине и помину не было, несмотря на три пересадки и мебель рюстик…
— Кстати, почему это вы все, господа, помешались на этом самом рюстике? Ну, скажите мне, пожалуйста, Иван Иваныч, что у вас общего с Нормандией и почему этот ваш подстаринный буфет должен быть непременно нормандским?
Иван Иваныч человек прямой, а затем, чего стесняться с людьми, которые, вообще-то говоря, живут в меблирашках.
— Дело в том, Владимир Петрович, что ведь это только так говорится. — рюстик… а на самом деле это просто рассрочка.
— В рассрочку?! Ну нет, друзья мои, я бы уже предпочла всю жизнь жить в меблэ, чем каждый раз рассрочиваться и волноваться.
Чтобы смягчить явно запальчивую выходку супруги, Володя переводит разговор на международные темы.
— А франк все-таки поднимается…
— Кстати, как вы устроились с налогами?
С налога разговор незаметно переходит на психологию среднего европейца, который готов повеситься, чтобы только сэкономить свои двадцать пять сантимов.
Явление, конечно, безотрадное и от русского хлебосольства бесконечно далекое.
На этом основании Володя снова хрустит бисквитами. а Марья Петровна и Анна Семеновна отправляются сначала в Бахчисарай, а потом посмотреть, как Анне Семеновне переделали ее новое прошлогоднее платье.
Потом гости начинают собираться домой.
— Бог с вами! Куда вы спешите? Посидели бы еще немножко, вот ваша шляпа…
— Нет, спасибо, три пересадки, страшная даль, завтра рано на работу, теперь очередь за вами, смотрите! не надуйте…
— Непременно…
— Конечно…
— До свидания.
— До свидания.
— До скорого!
— Не забывайте!
— И вы тоже…
— Тсс… ради Бога, на лестнице потише…
— Да. да, всего хорошего!
Внизу хлопает дверь.
— Слава Богу, что еще забыла бриоши подать…
Это говорит Анна Семеновна и быстро выключает все выключатели.
— Лучше бы я на эти три франка, что метро стоит, марсельского мыла купила бы..
Это говорит Марья Петровна, спускаясь с Володей под землю. И все.
1926
