и подаст в суд, в то время как одухотворенная натура. Икс, совершенно искренне считает, что деньги давным-давно уплачены.
Надо ли говорить, что окончательная победа остается все-таки на стороне Икса, несмотря на то, что его новый костюм продается в аукционной камере с публичного торга…
Оставшись в одном нижнем белье, Икс внушает себе, что это далеко не белье, а великолепная фрачная пара, но в обтяжку.
А человека, который умеет нечто крепко завинтить себе в голову, обратно развинтить уже невозможно.
— Мне хорошо… Какой на мне чудный фрак! Какая дешевая жизнь во Франции!.. И завтра будет еще дешевле.
1926
КОЛЯ СЫРОЕЖКИН
Если бы Коле Сыроежкину дать полную свободу, то житья в доме, конечно, не стало бы…
— От твоих вопросов можно с ума сойти, — говорила мадам Сыроежкина, вышивавшая для богатой американки древнерусское шелковое белье: Царь-колокол на фоне плакучих ив.
— Коля, заткни свой фонтан, — внушительно говорил мосье Сыроежкин, шофер и глава семьи.
Но Коле было восемь лет и семь месяцев, домашние попреки сносил он с поразительным мужеством и с утра до вечера грыз свои собственные ногти, требуя ясных и категорических ответов на тысячи ребром поставленных вопросов.
В один прекрасный день папа Сыроежкин совершенно потерял терпение, купил Коле клеенчатую тетрадь, ткнул карандаш в руки и сказал таким басом, каким говорят все папы, когда они сердятся:
— Напиши все свои вопросы, но не смей приставать ни к маме, ни ко мне. Когда вся тетрадь будет исписана, я тебе сразу на них отвечу… Понял?
Что ж тут было не понять?..
Коля даже засопел от удовольствия, дернул за хвост взятую им на воспитание кошку и умолк.
Каракули свои он выводил медленно и все время, пока писал, грыз то ногти, то карандаш, то карандашную резинку.
И в доме наступили тишина и благополучие.
А через три дня первый том сочинений Коли Сыроежкина вышел в свет — родителям на утешение, будущему отечеству на пользу.
И вот что было написано в знаменитой клеенчатой тетради:
— Куда идет мой папа, когда он выходит из себя?
— Почему, когда мама плачет, у нее черные слезы, а у меня не черные?
— Что делает центральное отопление, когда оно не действует?
— Почему папа никогда не штопает мамины чулки?
— А у полицейского тоже бывает папа?..
— Почему, когда приходят гости, мама все время пудрится и извиняется?
— Почему, когда гости уходят, мама говорит: слава Богу?
— А что такое рассрочка?
— А почему дети не бывают холостые?
— Почему ангелы не летают на аэропланах?
— Почему папа заварил кашу, а ее не кушали?
— Почему чертей бывает тысяча, а ведьма только одна?
— Что такое нервы?
— И как их взвинчивают?
— И почему их не отвинчивают обратно?
— А кто открывает двери консьержке?
— Зачем папа влезает в протоколы, если он не может из них вылезти?
— Что такое лямка?
— И куда ее все время тянут?
— Почему нельзя играть в игру природы?
— Что делают с истерикой, когда она кончается?
— Почему акцент не отвечает, когда с ним говорят?
— Что такое нечистая сила воли?
— За что тетя Катя держится, когда она ходит по скользкой дорожке?
— Почему на железной дороге никогда не случается никакого счастья?
— Чем режут правду?
— Если Бог видит, когда пала накручивает счетчик, почему Он не скажет папиному клиенту?
— Почему мама говорит, что нельзя грызть ногти, а сама грызет всего папу?
— А как могут все большевики висеть на одном волоске?
— И почему…
Мосье Сыроежкин захлопнул тетрадь, посмотрел на мадам, на Царь-колокол, вздохнул и ничего не сказал.
Ничего не сказала и мама Колина, и только черные слезы, слезы умиления, потекли из ее подкрашенных глаз.
Но Коля этого не видел.
Он спал беззаботным сном, обхватив обеими руками взятую на воспитание кошку, и, наверное, ему снились те сладкие сны, какие снятся всякому человеку, разумно прожившему свои восемь лет и семь месяцев.
1926
ТРУДНАЯ ПУБЛИКА
Угловое кафе, как это часто бывает в Париже, помещалось на углу и ничем особенным от десятка тысяч других таких же кафе не отличалось.
Кофе заваривался раз в год, номера «Иллюстрасьон» были тоже по большей части прошлогодние, а бритый, пятидесяти с лишним лет, почтенный и седой дядя назывался гарсоном.
Завсегдатаи называли его просто Жюль и, пользуясь правами дружбы, десять-пятнадцать сантимов зажиливали из пурбуара.
Относился к этому Жюль добродушно, тем более что убытки широко покрывались иностранцами.
Вот об этих иностранцах и был у нас с ним разговор.
— Больше всего, — излагал мне свою философию Жюль, — поражают меня ваши соотечественники, мосье!
Удивительный народ эти русские.
Во-первых, никогда не приходят они в одиночку, как все прочие нации, а всегда целой компанией.
А во-вторых, — и это самое, мосье, замечательное, — никто из них не знает, чего ему хочется!..
Вот, скажем, приходят наши, французы. Сядут. И сейчас же:
— Гарсон, четыре бока и одно деми!
И больше ничего. Все ясно. Приносишь им четыре бока и одно деми и бежишь к другому столу. А там испанский анархист с девицей из картье. Эти сразу начинают с бенедиктина. Конечно, политикой я не занимаюсь, но должен вам сказать, что пьют эти анархисты как лошади.
Потом, скажем, подъезжает шофер.
Тоже никаких затруднений: кафе-натюр и несколько капель кюрасо! Выпил, сел в свое такси и уехал.
Но вот, мосье, приходят ваши компатриоты. Шесть мужчин и две дамы.
Я ничего не говорю, дамы очень даже комильфо и так же мужчины.
Но скажите: зачем они сейчас же сдвигают все столы в одно место, как будто у них юбилей или банкет?!
А стулья? Вы знаете, мосье, когда они начинают расставлять эти стулья, то проходу уже не остается…
Ну хорошо, пусть, думаю, делают, что хотят, наверное. у них такой обычай…
Подхожу и спрашиваю я, как полагается: «Мсьедам!..»
Вот тут и начинается самое главное.
Ни один человек не знает, чего он хочет.
Все весело хохочут, а никто ничего не заказывает.
Я, знаете, переминаюсь с ноги на ногу, потом ухожу, опять возвращаюсь, потом десяток других клиентов успеваю удовлетворить, а они все совещаются.
Наконец подзывают и говорят: «Один оранжад пур мадам, а
