и она сложится. Выхлопы и автомобили. Я очутился в той роли американского корпуса, что дурно пахнет. На лике государства стригущий лишай. Эти женщины. Ну правда. Все они изумительно двуглавы. Улыбаются с обоих концов. Янус. Своя подлива у них — что собачий корм. Я всяких выдерживал. Некоторые руку задерут, а там острота пристойного европейского чеддера. И вся эта болтовня об искусстве. Я знаю, к чему это у нее приведет: лишь больше невоздержанности во имя его. И всякое вроде отреченья от нижнего белья в знак протеста против того, что ЦРУ прослушивает ее телефон.
Что уместно, кирпичную стену напротив украшает вывеска ручной покраски: усталый Дядя Сэм в красном, белом и синем тянет смиренные, умоляющие руки к смотрящему; скошенный подбородок опущен, являя подлый скат его рта, который говорит: «НУЖНО ВЗБОДРИТЬСЯ». Болэн приблизился, потрясенно увидел подпись: «Вывески К. Дж. Кловиса». Вернувшись в будку, поплескался в «Желтых страницах» и нашел его имя.
Болэн зачарованно вздрогнул, видя еще одну, дальше по переулку, что заканчивался в четверти мили впереди синей роскошной цистерной пропана; другой конец, маленький пробел грязного неба, вроде паузы между концом торцевого ключа, поднесенного, вообще нипочему, к глазу, небольшое пространство и — в центре — красная старомодная телефонная будка, где он сказал свое слово. Играло радио, его лютую музыку оспаривала остервенелая свара «электрических помех». Не годится такое для счастливого мальчика. То была страна крысиных войн, темный феод бактерий, младшие капралы с шестью паучьими ногами.
Дальняя стена, над пропановой цистерной, между сточных труб, исполосованных окислением, другая вывеска, эта изображает смуглую андалузскую красотку, возможно, чуточку буквально. За нею высится линия муниципального горизонта, щупальца и куски зданий, во всеобъемлющей мерзости среды обитанья; самые кончики ее пальцев, пульсирующие и патрицианские, едва поднимаются над нижним обрезом; дешевые люминесцентные буквы провозглашают ее послание: «Друззя маво муша миня ни лубяд патужда я хиспанга жэншчына». Подпись — о боги! — К. Дж. Кловис. Под нею — его торговая марка, геральдическая лилия из кожзама.
Будь здесь Энн, она бы посмотрела на него, глаза кругом от многозначительности. Она б нипочем не увидала юмора вывески на следующем здании, изображавшей пятерку грубо нарисованных французских пуделей, выписывающих «СТРАНА ПАЛОМНИКОВ» техниколорной собачьей блевотиной по новоанглийскому пейзажу. Как бы она восприняла последнюю картинку, какую сумел отыскать Болэн, где «фермер» бросается на «домохозяйку», пойманную им за воровством, при лунном свете, у себя в огороде? Под нею: «Вот огурец, какого никогда не забудешь!»
Болэн, пылая нетерпеньем, несся, пешком, прочь из этого околотка; и в итоге оказался сидящим на поребрике. Вопрос был в том, видел ли он вообще всю эту дрянь. Вот в чем на самом деле был вопрос.
Осторожно вернулся он к телефонной будке, набрал номер Кловиса и молча прослушал записанное сообщение:
— Алло, э, алло, э, алльё вам там, эт ты, Боб, Марти, Джен, Эдна, Декстер, Дезмонд, Дезилу, Ди-Ди, Дэрил, собачий бой, кулачий корм…
У Болэна крыша ехала.
К своей чести, он спросил себя: «Я это слышал?»
Солнце падало далеко за кормой переулка.
Средь останков пружинного матраса пробиралась усталая крыса, полная решимости отыскать Путь.
В темно-буром кабеле лифта, на котором перед кабинетом стоматолога из «Рыцарей Колумба»{38} на сороковом этаже свисал целый съезд стареющих монахинь, в тысячефутовом столпе голубого пыльного света лопнула еще одна микроскопическая прядка.
Некие солдаты выдвинулись на позицию.
Инженер в Менло-Парке{39} размышлял над возможными почтовыми ящиками будущего.
В полусвете кабинета ярыжка имел машинистку; домохозяин, шпионя из технического чулана, до боли в глазах напрягал зрение в не слишком хорошем свете и считал, будто видит, как две посудные терки «Брилло»{40} не поделили сосиску.
— Не претендую на святость, — заметил Болэн.
Одна нога охромела, карман чесался от нехватки в нем его старой волыны, его старого Хартфордского Уравнителя{41}.
От миллионов звучных, незримых фортепианных струн вся страна раскачивалась окрест телефонной будки величавыми, страдальческими кругами. Болэн чувствовал, как она гудит через истертую черную ручку складной двери. Справочник, с его тысячекратными экспоненциальными объектами ссылки, бил чечетку тайной жизни нации.
Вот он ушел, думая об Энн: невозможно не воображать себя и Энн в некоем космическом двойниковании; они плывут в курчавом кучево-дождевом облаке, коллаж святых говорит: «Вот пересеклись».
И, представляя себя в высоких интерьерах Горного Запада, он думал о старых мотоциклетных выездах. Посмотрел на «хадсон-шершень» и спросил: сгодится ли?
5
«Хадсон-шершень» возникает в устье долгого изгиба, двухполосная сельская дорога в горах Прайор Монтаны. Голые потеки в облесенной стране, ледниковые морены, осыпи щебня, словно лакающие языки, шалфей на дне ручьев, осины и тополя. За кренящимся «шершнем» грохочет самодельная повозка на четырех шестислойных восстановленных колесах с фабрики «Файерстоун и компания»{42}. Повозка есть дело рук водителя, Николаса Болэна. С гнутой цыганской крышей, стенки — сетки от комаров со стойками из твердых пород. Внутри спальные скатки, канистра для боеприпасов, наполненная книжками в бумажных обложках, стопа пластинок Джанго Рейнарта{43}, дешевый японский магнитофон; грохоча с борта на борт в повозке без рессор, пастушья печка, похоже, господствует над всем; ее трубу можно совать в асбестовое кольцо в крыше и навесе, опускаемом, чтобы закрыть боковины. Есть «винчестер .22» для походного мяса. Есть удочка.
Болэн погулял по Ливингстону, руки глубоко в карманах, голова глубоко в раздумьях, ноги глубоко в темной таинственности сапог. Зашел в «Ранчерскую одежду и седла Гоголя» примерить обувь. Денег у него не было, но хотелось затей. Он чувствовал, что, если сумеет напасть на правильные сапоги, все станет лучше. Горло у него болело от понимания, что столкнуться в этом городке с Энн ему отнюдь не будет невозможным.
— Драсьте! — Продавец. Болэн сел.
— Сапоги, — сказал он.
— Что будет угодно?
— Ничего, кроме сапог.
— Ладушки.
— На счет запишете?
— Живете в городе?
— Ну еще бы, — сказал Болэн.
— Так ступайте к ней, — сказал продавец. — А начнем мы с вами вот с чего. — Он снял пару сапог с витрины. Упер каблук одного себе в левую ладонь, а кончиками пальцев правой поддержал его носок. — Вот какой экземпляр очень ходко идет у нас тут, в Стране большого неба. Весь сделан в Америке из телячьей кожи, а труба голенища высокая, как у старины Бизоньего Билла{44}. Этот сапог могу вам предложить в отделках грубой буйволиной, натуральной кенгуриной или антикварного золота…
— Нет.
— Нет что?
— Не подобает ковбою наряжаться каким-то фруктом.
— Так, послушайте-ка вы
