приволье... Ну, в какой-то мере оно, конечно... Мы тут сами уж как-нибудь, хотя денежные доходы будут меньше, потому как придется теперь молоко покупать... Но пусть уж сын устроится немного получше. Так-то оно выходит для нас, маленьких людишек.
Все-таки им было грустно расставаться с сыном, хотя он отдалился от них, пока жил у Халме. Но, с другой стороны, его отъезд еще выше поднял их в собственных глазах, а они и раньше были довольно высокого мнения о себе, потому что сам барон однажды заговорил с Преети. Хенна всем рассказывала неоднократно и теперь не могла удержаться, чтобы не рассказать еще раз:
— Смотрит на Преети и говорит эдак на свой манер: «Ш-шорт, жарка погода, Леппэнен». «Да, точно»,— сказал Преети. Это он мне рассказывал, что он так сказал. И сказал, что может еще быть гроза. «Верно?» — сказал барон. А Преети ответил, что «да».
Валенти же не обращал внимания на своих родителей. Он сидел на почетной скамье в новом дорожном костюме и в элегантных замшевых перчатках, которые Халме сшил ему в подарок по случаю отъезда. Он едва отвечал даже на вопросы сестры, которая явно набивалась на разговор.
Валенти успел уехать до того, как вспыхнула война.
VI
Когда началась война, Юсси Коскела первым делом спрятал свои деньги в засыпку потолка. Аксели заставил его достать их оттуда, пугая пожаром. Он советовал отвезти деньги в банк, и Юсси это взорвало:
— Вот именно. Так я им и повез. Чтоб они пустили их по ветру.
На третий день войны он отправился покупать могильные участки себе и Алме. Пастор удивился, с чего это вдруг Юсси заговорил о смерти.
— Тут уж не знаешь, чего и ждать... Ни в чем другом у нас нужды нет... Пусть уж будет по крайней мере могила заготовлена.
— Я надеюсь, что вам, Коскела, она еще долго не понадобится. Может быть, вы еще и меня свезете на кладбище, как моего предшественника.
— Нет уж, это без меня... Становлюсь уж так плох. Чего-нибудь маленько потяжелее — лучше и не пытаться.
Пастор был не беспристрастен и продал Юсси ценный участок на «старом краю», хотя эту землю приберегали для лучших людей прихода.
— К сожалению, я не могу снизить цену, хотя было бы справедливо предоставить вам лучшее место и вовсе бесплатно. Человек, который отвоевал у болота полтора десятка гектаров земли, мог бы по праву получить последние квадратные метры даром.
Внезапно пастор остановился, закашляв, и затем поспешно перевел разговор. Юсси, несмотря на свою скупость, взял самый дорогой участок, со страху, что война может каким-то образом отнять у него деньги.
Когда Юсси ушел, пастор погрузился в раздумье. Наконец он сказал:
— Да, да. Он, действительно, ни от кого ничего не требует. Наверно, он сам обрядил бы себя в последний путь, если бы это было возможно. До последнего... до самой могилы он заботится... Вот пример того, как прекрасна может быть жизнь человека!
В семье пастора война вызвала оживленные дебаты. Дети были дома, к все горячо обсуждали возможный ход событий. Илмари был в восторге от войны и спорил с отцом, который высказывал общегуманистические соображения.
— Да, но во всяком случае война... в некотором роде... противна природе человека.
— Вот как. Если есть на свете что-либо импонирующее человеческой природе, так это война.
Илмари лежал на диване, насвистывая вальс «Летний вечер»—просвистит несколько начальных тактов и начинает снова. Ани, сидевшая за каким-то вышиванием, устало сказала ему, по своему обыкновению отчетливо произнося каждое слово:
— Пожалуйста, перестань свистеть..
Просьба не возымела никакого действия. Илмари продолжал насвистывать, словно не слышал. Он был в рубашке без галстука. Мать журила его за неряшливость, и он действительно позволял себе быть небрежным. Мать даже замечала в его речи довольно сомнительные выражения. Порой он мог отпустить какое-нибудь уж слишком простонародное словечко. Откуда это? Что за товарищи у него в Хельсинки? Конечно, родители не предполагали ничего дурного, но сердцем чувствовали, что у сына был еще какой-то свой, скрытый от них мир.
Илмари сел, засунув руки глубоко в карманы, и сосредоточенно разглядывал пол. Ани проговорила с обидой:
— Я только что просила тебя не свистеть.
— А разве свистеть неприлично?
— Прежде всего это очень неприятно для окружающих.
— Есть во мне хоть что-нибудь такое, что тебе не казалось бы неприятным?
— Уж во всяком случае, неприятно, что ты стараешься быть злым.
Голос Ани звучал строго и холодно. Интонация казалась старательно и точно отработанной, как и все в поведении и облике Ани. Прислуга, называвшая ее «фрёкена», считала Ани гордой и надутой. На самом деле такое впечатление производили привитые ей правила хорошего тона, делавшие ее скованной. Она усвоила все манеры и обращение, принятые в семьях господ средней руки. Брата же порой называли «настоящим босяком и сорвиголовой». Впрочем, это говорилось с оттенком восхищения.
Илмари держался со всеми просто, и если в его отношениях с работниками и прислугой недоставало искренности, то виноват тут был не он, а врожденная робость и недоверчивость деревенских людей. Иной раз Илмари даже выходил на часок поработать в поле со всеми, поднимал сено на шесты для просушки и старался создать свободную, непринужденную обстановку, чтобы люди разговорились. Ему это, однако, быстро надоедало, и он уходил, воткнув вилы в землю.
Летом во время каникул он скучал. Здесь у него не было компании, отчего он и делал безуспешные попытки сблизиться с народом. Молодые служанки, которых наняли вместо состарившихся Эммы и Мийны, вертелись вокруг него. «Магистр» был, по их мнению, красивый мальчик. Илмари, конечно, замечал их вспыхивающий румянец, их инстинктивное кокетство, но атмосфера родного дома тотчас убивала в нем все порывы, которые возникли бы, возможно, при других обстоятельствах.
Магистром он еще не стал. Занятия были страшно запущены. И недаром Ани, продолжая тот разговор, сказала, понизив голос до брезгливого шепота, как бы стыдясь неприглядной правды:
— А думаешь, приятно слышать, как ты лжешь отцу с матерью? И притом это ведь просто неразумно, так как в один прекрасный день они все равно узнают, что ты не сдал экзамены.
Илмари презрительно хмыкнул, но на лице отразилось мучительное чувство беспомощности.
— Слово «лжешь» в данном случае слишком сильное. Зачем огорчать их своими маленькими неприятностями, если я сам могу все уладить при первом удобном случае. Я ведь о них думаю, а не о себе. Кстати, у
