пиявки, только ржавые пузыри и мелкие многоножки.
– Сдохли со скуки, – пояснила Шнырова. – Пиявки – и те сдохли.
– Ну… – я поглядел на нетронутый кусок сала. – Не одни пиявки могут быть интересны. У нас есть земляной колокол, у нас есть дуб Пушкина, у нас…
– Да ничего у нас интересного нет, – Шнырова продолжала настырно выворачивать железину из земли. – У нас ничего интересного нет, никто здесь не разбирался, никто не расшибался, никто…
Упорство Шныровой наконец принесло результаты, хряп – и она добыла из земли длинный массивный предмет, судя по изломанности, все-таки коленвал. Откуда тут коленвал…
Шнырова разочарованно разглядывала железяку.
– Если бы в этой яме на самом деле водились гигантские пиявки, можно было бы устроить праздник пиявки. А Дрондина была бы королевой пиявок.
Шнырова подтащила коленвал к колодцу.
– Но тут нет никаких гигантских пиявок, – сказала она. – Тут и обычных пиявок-то нет.
И Шнырова булькнула коленвал в колодец.
– Ничего! У нас! Нет!
Коленвал быстро достиг дна – поднялись крупные пузыри, вместе с грязью и шустрой мелкой живностью, пузыри лопнули, запахло тиной.
Шнырова, кажется, успокоилась.
– Если тут и водились пиявки, – поморщилась Шнырова. – То они давным-давно повыздыхли от голода. Чем им питаться? Скота никакого нет, звери сюда не ходят. Пиявки вымерли от тоски и голода. Вот и все дела.
Похоже на то. Шнырова огляделась в поисках чего, что можно кинуть в воду. В ней проснулся попугайчик, я представил Шнырову в виде попугайчика, долговязый попугайчик с длинными ногами и тощими крыльями.
– Если хочешь, можешь туда нырнуть, – Шнырова указала на мутную жижу. – Там на дне скелеты пиявок валяются. Всего-то десять метров. Ну что, домой пойдем?
Шнырова зевнула.
– Я к реке, – сказал я. – Мне еще веников наломать надо. Может, искупаюсь.
– Холодно же. Сейчас одна Дрондиха купаться может, у нее жиры.
Шнырова поежилась, потерла плечи. Она и в жару купаться не любит, ходит вдоль воды, кидает в реку коряги, камни и жемчужниц. Иногда хватает палку и гоняет по отмелям мальков. Глубже, чем по колено в воду не заходит. Кажется, она в детстве тонула, с тех пор боится воды.
– Я с тобой, – сказала Шнырова. – Тоже наломаю веников. Мама собирается как раз баню топить.
Ей просто делать нечего. А кроме меня с ней дружить некому, тут одна Дрондина. Безлюдье вековой вражде не помеха.
– У нас в бане лягушка живет, – сказала вдруг Шнырова. – Ее в щель в полу видно. Когда баню начинают топить, лягушка квакает. Мы моемся, а лягушка квакает и квакает…
Однажды они дружили целый день, три года назад, к вечеру Шнырова выбила Дрондиной молочный зуб, а Дрондина вырвала у Шныровой клок волос. Зубы у Дрондиной как лопаты, а волосы Шныровой довольно жидки.
– Моя мама трусы лучше шьет, чем Дрондина, – с гордостью объявила Шнырова. – И дом у нас лучше, а у них все балки подгнили и в подполе плесень и муравьи, а поленницы эти, тьфу, гадость редкая…
Я оглянулся.
Моему дому без трех сто лет, и стоит он на месте другого дома, который тоже стоял сто лет. В доме два этажа, мы живем на первом, на втором нет, я иногда ночую.
– А у нас дом на каменном фундаменте, – хвасталась Шнырова. – Там камни в половину моего роста, из старинной крепости…
Двести лет назад Туманный Лог был большой деревней, почти селом, но церковь так и не построили. Под холмом проходил Макарьевский тракт, в овраге стояла мельница, мои предки владели и мельницей, и мостом над Сунжей, и постоялым двором с трактиром, и яблочным садом на южной стороне холма – Лог был знаменит своими кислыми яблоками и чудесной пастилой, из этих яблок приготовлявшейся. Пастилу делали в каждом дворе, и в каждом дворе имелся свой интересный рецепт, у кого с клюквой, у кого с малиной и вишней. Даже в нашем доме я нашел на чердаке коричневые окаменевшие дубовые печати, в которых пастилу запекали. Сейчас у нас ее никто не делает, ни мы, ни Шныровы, ни Дрондины, для пастилы нужны яйца, а куриц никто не держит.
Да и яблони постарели, хотя отец говорит, что он всегда помнил яблони большими, что каждую весну ветки яблонь заглядывали в окно, а осенью стучали яблоками по крыше. Только тогда яблони были сильным, с гладкой кожей, а теперь обкорявились, обросли лишними ветками, потяжелели и разлапились, так что под самые тяжелые ветки пришлось поставить подпорки.
– У нас на печке есть такая плитка зеленая, она двести тысяч стоит, – сказала Шнырова. – Изразец!
Мы вышли к узкой старице, к жирной зеленой траве у воды. Березок здесь росло в изобилии, осенние разливы разносили семена и побережье Сунжи постепенно затягивало глухим березняком.
– Я этот изразец отколупаю – и продам в интернете, – сообщила Шнырова. – Так вот.
По заводи плавали утки, при нашем появлении насторожились и перебрались поближе к другому берегу.
– Между прочим, у нас тут самая чистая береза растет, – сказал я. – И веники очень хорошие получаются, полезные для здоровья. Мы могли бы эти веники вязать и продавать. Ты знаешь, что Суздаль – столица огурца. А мы могли бы быть столицей веника. Бренд такой организовать – «Туманный веник».
– Сам ты туманный веник, – Шнырова подняла кусок окаменевшей глины, размахнулась, запустила в уток.
Недолет, но утки все равно шарахнулись, поднялись на крыло и рванули за реку, к Ершовским топям.
Я лизнул листья с нескольких веток, но были негодные, шершавы, из таких веников не навяжешь, разве что голиков.
– Лучше к реке, – указал я. – Здесь березы не те. Там получше…
Я махнул в сторону берега.
– Лучше столица пиявки, чем столица веника. Но пиявок больше нет. Поэтому надо устроить… – Шнырова задумалась. – Надо устроить у нас столицу клеща!
Шнырова потрясла березы.
Мы продрались через густые березовые кусты, вышли к Сунже. Река здесь разливалась метров на пятьдесят, наш берег высокий, другой пологий, каменистый плес, а потом наоборот, плес у нас, берег там. Хорошее место, кстати, пескари в полторы ладони попадаются, а на ночь на закраины можно раколовок накидать.
– В прошлом году в Дрондиху впился клещ, все мы про это теперь знаем, – рассказывала Шнырова. – Она
