— Марыню! Марыню! Да посмотри же! Ах, какая ты дикая! — нетерпеливо щебечет Урсула, рисуясь перед зеркалом.
А «дикая» Марыня всё стоит у окна и смотрит, далеко куда-то смотрит и что-то далёкое видит… Видит она себя в вечном Риме, в Капитолии, на возвышении, рядом со святым отцом… И святой отец возвещает народу о ней, о Марыне, о её великих проповеднических подвигах, о том, что она словом Божиим завоевала Церкви новые, неведомые страны, обратила в христианство миллионы народов неверных… И вечный Рим ликует! Гремит имя Марыни нового апостола неведомых стран, и также перед нею веют знамёна, и также этот лес знамён преклоняется пред Марыней, и стонет голосами великий Рим, прославляя имя Марыни…
— Да у тебя коса распустилась, Марыню. Ах ты, дикарка! — волнуется Урсулочка.
А «дикарка» всё стоит неподвижно, не замечая, что её воронёная «сталь-коса» действительно распустилась, тяжёлые пряди свесились ниже пояса. Да и как этим прядям не упасть с головки Марыни? На этой головке — Марыня чувствует, царская корона… Марыня, подобно Иоанне д’Арк[2], ведёт легионы для спасения своей дорогой Польши от диких турок, от схизматиков москалей-варваров…[3] И вся Польша рукоплещет ей, Марыне, и татко рукоплещет, и Урсула…
— Просим! Просим! — раздались голоса гостей.
Марыня опомнилась. Она — не Марыня, а уже Марина. Около неё сидит московский царевич… Неужели видения детства сбываются?
— Когда Бог с помощью великодушного и во всём свете гремящого славою польского народа восстановит меня на прародительском престоле, я выведу Московское царство из мрака варварства, я насажу в моём отечестве цветы просвещения, и великодушная Польша с её прекрасными обычаями будет служить для меня примером, — говорил с воодушевлением этот таинственный юноша, которого называли московским царевичем.
— Да здравствует царевич Димитрий! — воскликнуло несколько голосов.
Марина вздрогнула… Да, это он, царевич Димитрий, который не смеет поднять на неё глаз. А она видела эти глаза — странные, глубокие, с каким-то двойным светом, словно там, в глубине, виднеются другие глаза, и другой облик там виднеется человеческий…
Бесконечный обед подвигается к концу. И подстолий, и кравчий, и подчаший, распоряжающиеся стаями слуг, сбились с ног. Устали и слуги, бегая с блюдами уже третьей и четвёртой перемены и ставя на столы всевозможные яства: жаворонки, воробьи, чижи, коноплянки, чечётки, кукушки, петушьи гребешки, козьи хвосты, хвосты бобровые, медвежьи лапы — всё перебывало на столах.
А сколько тостов! Сколько вылито вина в разгорячённые пиром и шумною беседою глотки!
А какие невиданные цукры украшают столы! Целые горы изделий и печений из сахару — люди, города, деревья, животные… А это что за небывалые цукры? Двуглавые орлы, Московский Кремль с позолоченными куполами церквей… А это что такое? Сахарный трон, на троне, в странной шапке, в виде короны, — юноша… Да это московский царевич… вон и бородавка из сахару, и сахарная корона — это шапка Мономаха…
И музыка играет неустанно. С музыкантов пот катится, а духовые инструменты гудят и завывают.
У Марины голова кружится, как ни привыкла она к подобным пирам; но тут в воздухе что-то особенное, одуряющее…
— И Кир, царь Персидский, и Ромул, Римский, были пастухами… А какие великие государства заложили… А я — царской крови, я «прирожовый державца», — говорит кто-то около Марины.
Это говорит он — с непонятными глазами!..
— Он истинный царевич! — слышится возглас.
Марина опять вздрагивает… Он — рядом с нею, а потом он будет высоко на троне… Куда же исчезли видения детства?
— Москва — народ грубый, варварский, пане… А этот знает и историю и риторику. Он должен быть царский сын, пане, долетает до слуха Марины смешанный говор.
А Урсула щебечет с кем-то. Ей весело. И татко весел. Только ей, Марине, невесело — ей что-то страшно… Как душно кругом! Жарко, словно там, под экваториальным солнцем, под одинокой пальмой…
— Вы достигнете благих целей, ваше царское высочество, если отдадите себя могущественному покровительству святого отца, — ласкающим голосом говорит ксёндз Помасский.
— Я буду просить покровительства святого отца, — отвечает таинственный юноша.
— Я бы советовал вашему высочеству прежде всего написать нунцию Рангони, выяснить ему ваше положение, ваши надежды и дальнейшие намерения, — продолжает ласкающий голос отца Помасского.
— Я напишу…
— По благословению его святейшества вся Польша пойдёт за вашим высочеством.
— Идём! Все идём! — ревёт собрание.
Обед подходит к концу. Говор становится смешанным, неясным… Дамы удаляются на другую половину.
Выходит и Марина. Она шатается.
— Поддержи меня… мне дурно… я упаду, — шепчет она сестре.
Испуганная Урсула ведёт её в спальную.
— Московия… Сибирь… Азия…
— Что с тобой, Марина? Ты что-то шепчешь… Ты больна? Езус-Мария!
Дойдя до гипсового, обвитого плющом большого распятия, Марина крыжом упала перед ним и заплакала.
V. На охотеВ Самборе шли пиры за пирами. Со всех сторон съезжалась шляхта, чтобы посмотреть на московское чудо и попировать. Как волны от брошенного в воду камня, расходились слухи от Самбора, и чем дальше проникал слух, тем фантастичнее становился он, тем таинственнее и привлекательнее делался образ того, около которого носились эти облака слухов, легенд, предположений и загадываний в далёкое будущее.
Когда он ещё был ребёнком, то его переводили из монастыря в монастырь, чтобы скрыть от Годунова. Всю Московию прошёл он, до Сибири дошёл; но и там искали его шпионы Бориса. Он ушёл к лопарям, оттуда на Ледовитый океан. Норвежские китоловы взяли его на льдинах северного моря… Из Швеции пробрался он к ливонским рыцарям, а оттуда с рыцарем Корелою пошёл на Дон… Он отлично ездит на коне, превосходно владеет оружием, убивает ласточку на лету! Он не схизматик, а католик — принял католичество в Риме!.. Там его видели пилигримы, во власянице и в веригах. Он молился и плакал о своей холодной Московии, которую Бог покарал за схизму — посадил на московский престол татарина[4], казанского мурзу… Царевич дал обет святому отцу вывести из Московии проклятую схизму и насадить католичество… Он сольёт всю Московию и Сибирь с Польшею, как слилась с нею Литва, и тогда Польша раскинется от Одера и Вислы до Китая, до Ледовитого и Тихого океана… Оттуда польские удальцы переплывут в Америку — и золотая польская речь зазвучит на развалинах царства Монтесумы[5], и останутся только два великих народа в мире — поляки и французы…
