И маску кладут трупу на грудь. Достают какую-то дудку после убитого музыканта и всаживают в рот мёртвому царю.
— Подуди-ка, подуди! Ты любил музыку — подуди-ка нам! Допрежь сего мы тебя тершили — теперь ты нас потешь!
На грудь царя кладут медную копейку.
— Эго ему плата, как скоморохам дают...
К трупу валит ещё новая опьянённая толпа... Это те, которые «работали» в городе — били, резали и грабили поляков... Покончив «работу» и накатавшись в польских погребах «венгржину» и «старей вудки», москвичи идут тешиться к трупу Димитрия — и тешатся: бьют мертвеца...
— И моя-де денежка не щербата.
— А вот и я! Знай Кузьму Свиной Овин!
— А вот и я руку приложил! Помни Тереньку-плотника! А я ещё спорил с дядей из-за гашника... А дядя-то прав! Точно царевич в Угличе зарезан...
Тешилась Москва весь день... Ночью, мертвецки пьяная, уснула мёртвым сном...
Пуста Красная площадь — ни души, ни звука — точно вся Москва вымерла...
Около трупа неразгаданного исторического сфинкса оставалось ночью одно только живое существо — собака Приблуда... Как жалобно воет бедный пёс!
Прошло несколько дней. Москва маленько отдохнула после своей «работы», проспалась после кровавого пира. Теперь она готовит что-то новенькое. За Серпуховскими воротами, на Котлах, разложен огромный костёр. Около него москвичи толпятся, словно около водосвятия. Как ни жарок майский день, но москвичи всё больше и больше разжигают костёр. Кто несёт охапку дров, кто бревно, кто доску, кто старую рогожу — и всё валят в огненную кучу... «Чтобы жарче, братцы, было...» Для чего? Зачем этот костёр?
— И кинулись мы, братец ты мой, на дом-ат самово воеводы, на Мнишков дом этой самой Маришки-еретички отца, — разглагольствовал, поглядывая на огонь костра, стрелец Якунька, тот самый, что с Молчановым, да Шеферидиновым, да с стрельцами Осипком да Ортёмкой удушили молодого Годунова царя с матерью. — И шарахнули мы с молодцами на этот самый на дом на Мнишкин. Напёрли это на ворота, понатужились, ухнули дубинушку — трах! Высадили ворота вчистую... А там у него, у дьявола, все скоморохи — музыканты да песельники бесовские — мы и ну их трощить — в лоск вытрощили, весь двор телесами их погаными умостили... Ладно! И на душе-то весело — малина, да и только! Катай их, гусыниных сынов! Ну и катали же, я тебе скажу, — страх!.. А сам-от Мнишкин воевода запёрся в каменных палатах, что за каменной стеной стоит. Мы и ну лупить в стены, а которые из молодцов и через стену перебираться стали, по плечам... Ну, думаем, знатной ухи наварим... Коли глядь — бояре едут... «Стойте, говорят, православные! Нечего-де их бить: мы-де их еретицкого царя уж сверяли — придушили... аки пса...» Ладно — придушили, так и придушили... Мы дальше... Так-ту до самой ночи и работали...
— Уж и страхи же, мать моя, были, как его-то, еретика, покончили, — говорила тут же у костра баба другой бабе, по-видимому, деревенской. — Как оставили его, мать моя, ночью на Красной площади, так всее-то ноченьку бесы вокруг него короводились: то псом воют, то в бубны бьют, в сопели играют...
— А мне, родимушка, дядя Сигней-звонарь сказывал, — повествовала другая баба. — Всю ноченьку около него, еретика, огоньки бегали...
— Ой ли? Свечечки, должно?
— Нету, родимушка: языцы огненны — бесы, значит... У беса-то вить язык огненный.
— Ох, Господи! А голубки-то над его могилой слетались, сказывают...
— Каки голубки?
— Беленьки, мать моя... Сидят на могиле, да и только.
— Да то не голубки, касатушка.
— А кто ж?
— Бесики махоньки.
— Ох, владычица! Страсти какие!
— Везут! Везут! — прошёл говор по толпе.
Это везут вырытый из могилы труп неразгаданного человека... Все от него отказались — и земля отказалась: земля не принимает его трупа... И для земли он неразгаданное нечто, как был неразгаданным для людей... Надо сжечь его — огонь всё принимает...
Привезли останки трупа... В рогоже он... Из-под рогожи выскользнула белая рука, белая, как мрамор... Часть рыжих волос виднеется из-под рогожки...
Бросили в костёр несчастный труп... Не горит — только тёмный дымный столб поднимается к небу... И огонь не берёт его... Ужас нападает на толпу... Господи! Кто ж он? Святой мученик или сам сатана?.. Сатана, — решила Москва — так и царь решил, новый царь, Василий Шуйский...
Вынимают труп из костра баграми — не сгорел, обуглился только... Рубят труп на мелкие части... «Руби мельче!» — настаивает обезумевшая толпа... Изрубили мелко-мелко... Швыряют куски в костёр — ждут, шипит человеческое мясо, шкварчит словно на сковороде...
Всё сгорело. Потух костёр. Осталась одна зола. Пушкари собирают эту золу и всыпают в заряженную пушку...
— Повороти пушку жерлом в ту сторону, откуда пришёл он, — командует пушкарский десятник.
Поворачивают. Напряжённо ждёт Москва.
— Пали!
Вместе с дымом вылетает из жерла пушки пепел и вместе с дымом исчезает...
— Погибе память его с шумом — исчезе аки дым, — говорит Конев, осеняя себя крестным знамением.
— Этот дым всей Российской земле глаза выест, — глухо произносит кто-то в толпе, и толпа вздрагивает.
Откуда ни возьмись, выбегает собака — это Приблуда — и, обнюхивая воздух и землю, начинает жалобно выть...
— К худу... К худу... К худу, — слышится говор в толпе.
А худо тут же — в глаза глядит Русской земле...
