Предисловие
Питер Акройд, автор предлагаемого вашему вниманию романа, — наш современник, завоевавший широкую известность увлекательными и психологически тонкими произведениями об Англии и англичанах разных эпох. В данной книге, как и в других, глубокое знание истории и литературы позволяет писателю свободно, без натужной стилизации, выстраивать сюжет и характеры действующих лиц, сыгравших на определенном этапе заметную роль в английской культуре.
Таков, например, Чарльз Лэм (1775–1834), один из главных героев книги. Хотя автор вроде бы не сильно меняет канву его жизни, Чарльз, как нам кажется, предстает в романе человеком неглубоким, этаким пустоватым клерком, выпивохой, начинающим честолюбивым литератором, не слишком щедро одаренным талантом и потому завистливым. Разумеется, автор волен рисовать своего литературного героя так, как ему, автору, заблагорассудится. Но стоит заметить, что прототип этого персонажа, подлинный Чарльз Лэм, эрудит, остроумец, знаток Шекспира, и по сию пору известен в Англии как поэт и один из крупнейших эссеистов своей эпохи. Недаром с ним водили дружбу такие столпы английской словесности, как критик и публицист Уильям Хэзлитт (1778–1830), поэты Сэмюэл Тейлор Колридж (1772–1834), Уильям Вордсворт (1770–1850), Роберт Саути (1774–1843). В романе Чарльз упоминает или прямо цитирует свои реальные, хорошо известные, полные мягкого юмора очерки и зарисовки, которые он публиковал под псевдонимом Элия.
Да, он действительно часто и подолгу сиживал с друзьями в пивных после унылого рабочего дня в конторе крупной компании. Поэт Томас Гуд (1799–1845), его современник и приятель, замечает, что Чарльз Лэм «измерял расстояния не мерой длины, а мерой выпитого пива: „Вот я и отшагал пинту“. Многажды сопровождал я его в этих состязаниях с зельем из пивоварни Мьюза, да и сам не чурался такого противоборства. И что за веселая и поучительная шла между нами беседа!» С известной поэтической вольностью Чарльз описал это пагубное пристрастие в своем эссе «Исповедь пьянчужки».
Особенность романа состоит еще и в том, что в текст вплетено множество прямых и скрытых цитат, главным образом из пьес Шекспира, но не только: здесь немало библейских речений и ссылок, а также парафразов и аллюзий на произведения других классиков английской (например, Мильтона) или мировой литературы (например, Горация). Многие из таких цитат давно вошли в плоть и кровь английского языка, их связь с литературным первоисточником ныне почти не ощущается англичанами, кроме немногочисленных блестящих эрудитов, в число которых безусловно входит Питер Акройд. Ситуация напоминает ту «вторую жизнь», которой давно живет в русском языке и речи едва ли не весь текст комедии Александра Грибоедова «Горе от ума».
Однако цитатный характер реплик одного из персонажей «Лондонских сочинителей», дряхлеющего и, по всей видимости, выживающего из ума мистера Лэма-старшего, наводит на мысль, что человек этот не так уж и сенилен, как кажется; в его словах начинает сквозить тайный, глубокий, порой провидческий смысл. И сами эти цитаты, прямые и косвенные, словно поддерживают на плаву тонущее во мраке маразма сознание старика.
Прочие герои романа — все, почти без исключения, любители и знатоки английской изящной словесности — тоже часто изъясняются крылатыми фразами. Эти цитаты и аллюзии создают вокруг них своего рода кружевную сеть, отчасти мешающую этим персонажам выбраться на широкий литературный простор и проложить там свою дорогу. Могучие фигуры английского литературного Ренессанса как бы застят им свет. Отсюда проистекают коллизии, которые так или иначе влияют на их психику и саму их жизнь.
Признаемся, что выявить и опознать все цитаты, аллюзии и реминисценции, щедро рассыпанные по тексту романа, — задача почти непосильная и не всегда благодарная. Часто они столь искусно вплетены в текст, что не воспринимаются как заимствования из других литературных произведений. Согласитесь, трудно считать яркой цитатой реплику «И это тоже верно», если не знать, где именно, кем и при каких обстоятельствах она произнесена в произведении-источнике. Автор данного предисловия и переводчик романа на русский язык положили на это много сил, но преуспели далеко не во всем и, отчаявшись, завершают поиски тоже цитатой из Горация: «Feci quod potui, faciant meliora potentes».[1]
Дерзай же, эрудированный и дотошный читатель! Желаем тебе увлекательного путешествия в воссозданный пером Питера Акройда мир и, конечно, новых литературных открытий.
Питер Рэй
Лондонские сочинители[2]
Перед вами не бытовая хроника отдельного семейства, а художественный вымысел. Ради того, чтобы придать повествованию больший размах, я выдумал некоторых героев и несколько изменил реальный ход событий в жизни семьи Лэм.
П. А.
Глава первая
— Ненавижу конскую вонь.
Мэри Лэм подошла к окну и легонько провела пальцами по чуть пожелтевшей кружевной оторочке платья. Платье было старинное, но Мэри чувствовала себя в нем легко и непринужденно, будто ей было совершенно все равно, чем прикрывать наготу.
— Не город, а огромный нужник.
Кроме нее, в гостиной никого не было, и Мэри обратила к солнцу обезображенное лицо — шесть лет тому назад она перенесла оспу. Стоя под яркими лучами, она вообразила, что вместо лица у нее изрытая ямами и впадинами поверхность луны.
В гостиную стремительно вошел Чарльз Лэм с тонким зеленым томиком в руке:
— Все-таки я отыскал цитату, дорогая. И знаешь где? В «Конце».[3]
Мэри с улыбкой повернулась к брату. Его бурная радость ее не смутила; мысли о луне тут же вылетели из головы.
— А ты веришь, что это в самом деле так?
— Что, милая?
— Что конец — делу венец и все хорошо, что хорошо кончается?
— Очень надеюсь, что да.
Ворот его полотняной рубашки был расстегнут, мягкий галстук завязан небрежно.
— Можно я тебе прочитаю?
Чарльз опустился в кресло и быстрым точным движением скрестил ноги. Эта мгновенная перемена позы уже давно не удивляла Мэри. Держа томик в вытянутой руке, он продекламировал:
— «А говорят, что время чудес миновало! У нас развелись философы, которые все сверхъестественное и загадочное объявляют простым и обыденным. А из этого проистекает, что мы отгораживаемся мнимым знанием от мира и потрясающие явления считаем пустяками, тогда как следовало бы испытывать священный ужас».[4]Это Лафё говорит Паролю. Точно та же мысль, что у Гоббса.[5]
