«Идея романа „Хоксмур“ состояла в том, чтобы противопоставить друг другу две разновидности языка: ту, что существовала в начале XVIII века, и ту, которая сложилась к концу века XX. Мне хотелось проследить сходство и различия между ними; я надеялся, что это позволит дать более четкое определение и той, и другой эпохе. Я пытался сделать так, чтобы и читатель вслед за мной вжился в язык, на котором говорили в XVIII веке, и тем самым смог ощутить прошлое более непосредственным, естественным образом. Надеюсь, мне удалось достичь этой цели. Еще более важной задачей было установить параллели между этими двумя формами речи, найти гармонические соответствия и в то же время выявить природу разрыва. Последний, как мне представлялось, проистекал из того, что современная речь по сравнению с речью тех времен звучит более нейтрально, плоско, менее выразительно, недостаточно своеобразно».
Предисловие
Зимним вечером, когда последние немногочисленные служащие, отбывшие дневную повинность на финансовом поприще, подобно кусочкам сухого льда всасываются в теплые отдушины станции метро «Банк», одинокому страннику, остановившемуся у ограды перед входом в церковь Св. Мэри Вулнот, на углу Ломбард-стрит и Кинг-Уильям-стрит, простительно испытать пронизывающую дрожь. Объявления выглядят вполне прозаически: службы проходят в 13:10 по вторникам и в 20:00 по пятницам; в церкви регулярно собирается Общество Тела Господня (чем бы оно там ни оказалось); а следом идет знакомая полубессмыслица — реклама духовного содержания: «Войди в обитель покоя, обратись к Господу, который тебя создал и любит, и позволь Ему обратиться к твоему сердцу». Все это так и осталось бы картиной успокоительной, если бы странник, не поднимая головы, заторопился вперед, в оранжевые шатры света уличных фонарей, и дальше, мимо супермаркета, закусочной и спортклуба.
Но случись ему взглянуть вверх, на полосатый, как зебра, фасад, и ощутить в полной мере необъяснимый вес здания, которое, дугой уходя в черный проем входа, словно протягивает скошенные колонны к горлу жертвы, — тогда наш странник, возможно, понял бы, что его охватила не простая дрожь, но отчаянная лихорадка, передаваемая из поколения в поколение, источник которой — страх вечности, ожидающей в конце, и неизбежного на пути туда плотского отмирания.
Церковь Св. Мэри Вулнот образует вершину треугольника, или одну из вершин пятиугольника, или самый кончик стрелы — в зависимости от того, сколько построек Николаса Хоксмура с их местоположением вам заблагорассудится включить в эту странную геометрическую фигуру, начертанную на лондонском палимпсесте. В глазах Питера Акройда эта — хвост стрелы, острие которой целится в церковь Св. Альфеджа в Гринвиче, в то время как Св. Георгия в Блумсбери можно принять — за что? Наверное, за оперение. Вообразить себе, что шесть лондонских церквей работы Хоксмура образуют на карте нечто, формой напоминающее оружие, — решение, как скоро сделается ясно читателю этого романа, нетривиальное. Все сказано в начальных словах первой главы: «Итак, начнемте. Да помните: наблюдая, как сооружение на глазах Ваших обретает форму, всегда в голове держите все строенье целиком…»
Николас Дайер, помощник сэра Кристофера Рена, которому в начале XVIII века была вверена постройка шести церквей в Лондоне, выступает не вымышленным альтер эго реально существовавшего Хоксмура, но его двойником. Ибо замысел Акройда иначе, как грандиозным, не назовешь: показать, что линейная природа времени, какой она выглядит в традиционном повествовании — будь оно основано на событиях реальных или воображаемых, — не более чем фальшивка, и подтолкнуть читателя в зону полной синхронности. Читайте «Хоксмура» внимательно, так, как священник читает свой молитвенник или адепт тайного знания — свои книги, и он окажет на вас магическое воздействие — вы превратитесь в того странника возле Св. Мэри Вулнот, охваченного лихорадкой многих поколений.
Интересно происхождение «Хоксмура», опубликованного в 1985 году. Питер Акройд отнюдь не скрывает того влияния, что оказало на его роман сочинение Иэна Синклера «Лудов[1]жар». Я не случайно использую слово «сочинение», поскольку то, что пишет Синклер, классификации не поддается: отчасти заурядная книжка, отчасти символистская поэма, отчасти вариации на тему автобиографических заметок, относящихся к тому времени, когда автор работал садовником в парках Хакни. В «Лудовом жаре» можно найти несомненный генезис романа — связь между уникальным архитектурным синкретизмом Николаса Хоксмура — английское барокко, сделавшее остановку в некрополисе Петры при бегстве из Египта, — и описанием географии Лондона в скрытых неоплатонических терминах. Кроме того, формы сооружений Хоксмура приводят на наших глазах к убийствам: пирамиды, колокольни и шпили церквей заставляют проливаться жертвенную кровь. Таким образом были совершены убийства на Рэтклиффской дороге, с такой любовью описанные Де Куинси в книге «Убийство как одно из изящных искусств».
Однако чего у Синклера не найти, так это целостной структуры «Хоксмура». Скорее кажется, что «Лудов жар» меньше, чем сумма его составляющих, — набор экзегетических записок, комментариев к роману, на деле вышедшему спустя добрый десяток лет. У Синклера, как у любой творческой личности, вполне может вызывать досаду то, что оригинальность его видения не стала залогом первенства, однако, хотя обскурантизму «Лудова жара», созданному рукой сильной и волевой, присуще благородство, по увлекательности ему далеко до «Хоксмура», текста насыщенного и тем не менее захватывающего — крепко, словно руки убийцы.
Гений Акройда заключается в первую очередь в его языке — или, точнее, в расшифрованных им словах, потоком выходящих из-под гусиного пера Николаса Дайера. Любому, кто знаком с дневником Пипса[2]— бессистемное использование заглавных букв, суффиксы, образованные на французский манер, и иррегулярная орфография, — записи Дайера не покажутся столь уж странными, скорее воплотят в себе убедительный пример развития языка за следующие полвека, его приближения к современной разговорной речи. Подобно частному дневнику Пипса, этот текст под грузом полученных из книг знаний не задыхается, но приобретает собственные модуляции. К тому же, опять-таки подобно Пипсу, Дайер — человек относительно скромного происхождения, поднявшийся по социальной лестнице с помощью могущественного покровителя.
Но если Пипс — человек, не чуждый мирских радостей, целиком погруженный в раблезианские грязь и чувственность, свойственные Лондону XVII века, то Дайер — адепт потусторонних истин, испытывающий глубокое отвращение к городу, восставшему из чумных ям и пепла Великого пожара. Пипс был одним из основателей Королевской академии наук — Дайер ее громит. Пипс преклоняется перед ролью Церкви в формировании общественной морали — Дайер любую религию готов склонить к преступлению ради своих темных целей. (Нам прямо-таки слышен его резкий, лающий смех, когда он читает плакаты духовного содержания перед церковью Св. Мэри Вулнот.) Пипс почти не использует метафор — текст Дайера ими изобилует.
