Игорь Козаков
Смит и Азорка
Случилось это, пожалуй, уж лет пять-шесть как назад. Стоял погожий весенний денек. Солнышко совершенно не скупилось ни на яркий, слепящий свет, ни на настоящее, согревающее уже не только лишь душу, а также и тело тепло, а легкое дуновение ветерка приятно ласкало сбросивших теплые одеяния, словно выпорхнувших из коконов бабочек, обывателей. Настроение замечательное. Была середина «длинных» праздников – пятое мая.
Город наш, как обычно в такие дни случается, заметно преобразился, а заодно и ощутимо опустел. Кто на дачу, кто «за бугор» – потянулись люди к местам отдыха. Вот и мы с друзьями собрались отправиться семьями на Волгу. А тут, как зачастую со многими случается, в самый последний момент приятелю моему приспичило подстричься.
Ожидая его в автомобиле, припаркованном неподалеку от входа в супермаркет со «скромной» вывеской «Торговый Дом «Пушкинский» (город-то наш Пушкино величается), я скучливо вертел головой по сторонам и ненароком остановился взглядом на пареньке лет семнадцати-восемнадцати, только что вышедшем с пакетом покупок из магазина.
Юноша лишь спустился по лестнице, как тут же резко нырнул рукой к тротуару, где выловил ничто иное, как деревянную палку-трость сидевшего на второй ступени старика. Прислонив поднятый предмет к стене, молодой человек с одной стороны несколько сконфуженно, с другой же – вполне себе решительно извлек из пакета бутылку кефира, батон хлеба и пристроил их рядом с дедом. После чего скромно удалился восвояси.
Вся эта немая сцена была делом буквально нескольких секунд, и вполне вероятно, что кроме меня, праздно разевающего рот по сторонам, на нее никто более и не обратил особого внимания. Походило даже, что и сам старик-то ее не шибко заприметил.
Заинтересовавшись, я внимательнее присмотрелся к старцу. Достаточно древний. Восемьдесят пять? Девяносто? А может боле? Весь желтый, иссохший. Одет в не застегнутое пальто, вязаную шапку, а обут и вовсе в нечто похожее на валенки. Это притом, что некоторые прохожие были всего-то лишь в футболках. Сидел с опущенными плечами, но с поднятой головой и с, казалось, смотрящим вдаль взглядом сильно выцветших глаз.
Трудно с того достаточного удаления, на котором я находился, было с определенной уверенностью судить о содержательности этого взгляда. Но мне он представился совершенно не читаемым и внешне отрешенно-пустым. Да и весь облик деда говорил о заметной отчужденности от происходящего вокруг, а также о значительной полярности внутреннего и внешнего его убранства. По всем признакам выходило, что все остатки жизненной энергии старца сосредоточились непосредственно на мыслительном процессе, и ни на что другое энергия эта расходоваться уже не желала.
Меж тем еще один прошедший было мимо паренек возвратился и аккуратно положил что-то мне не видимое в примостившуюся на тощем колене старческую ладонь. Конечно, это была денежная купюра. Не записка же. Разлегшаяся на тротуаре у ног седовласца собака подняла голову и строго, но вполне дружелюбно изучала подошедшего. Надо же, а я только в этот момент-то ее собственно для себя и обнаружил.
«Прямо, как Смит и Азорка!» – вспомнились «Униженные и оскорбленные» Достоевского. Только у Федора Михайловича, как мы знаем, и старик, и собака – оба были совершенно древними, а этот же Азорка еще вполне себе молод. Потому и не ленился изучать каждого подходящего к хозяину человека. Пес относился к «дворняжной» породе и был весьма миловиден. А самое главное, в отличие от своего литературного предшественника, вполне даже упитан. Оттого-то и морда его совершенно не казалась длинной и, тем паче, отталкивающей.
После эпизода со вторым юношей, чуть погодя, настал черед молоденькой женщины. Поднимаясь в магазин, она задержалась на какие-то секундочки на верхней площадке лестницы, задумчиво созерцая старца. А когда уже было проследовала в помещение, не смогла все-таки остаться равнодушной – воротилась и вложила в дедову ладонь (на сей раз я уж точно узрел) тысячерублевую купюру.
Позже были и другие. Кто оставлял продукты, кто деньги. При этом всё совершалось в полном безмолвии, застенчивой украдкой и в некотором роде даже интимно.
Старик все также смотрел вдаль и изредка, не отрывая взгляда, клал содержимое подрагивающей и не желающей беспрекословно подчиняться ладони в нагрудный карман находящегося под пальто одеяния. Иной раз непослушной ладони не удавалось благополучно завершить свои нехитрые манипуляции, отчего купюры падали вниз. Но дед либо не знал об этом вовсе, либо не придавал случившемуся особого значения. Вновь подошедший человек оброненные деньги поднимал и вкладывал обратно в сухую желтую руку.
Результатом моих нечаянных наблюдений явились всплывшие в сознании два, на мой взгляд, существенных вопроса.
Первый. Человек не был на паперти, не стоял в подземном переходе или на вокзале. Он не произносил ни единого слова. Он не протягивал просящей руки. Он не держал кричаще-плаксивой таблички. Он просто сидел, смотрел вдаль и о чем-то думал. Однако некоторые прохожие, увидев его, не могли себе позволить просто безучастно пройти мимо. Почему?
И второй. Пешеходный поток по своему возрастному составу был довольно разношерстным. Причем люди среднего возраста и представители старшего поколения составляли явно большую его часть. Однако теми неравнодушными, решившими принять в незнакомце свое искреннее участие, стали именно молодые люди. Во всяком случае за все то время, что мне довелось наблюдать старика лишь однажды не смогла просто пройти мимо пара пожилых выходцев с Кавказа. Так почему же именно молодым людям старик оказался ближе, или даже, если хотите, дороже?
Во-первых, сам факт случившегося перечеркнул всевозможные доводы о черствости и равнодушии якобы утратившей понятие человеколюбия молодежи и о том, что современная молодежь будто уж совсем не та. Бред. Молодежь всегда была, есть и будет той. А именно еще не замыленной, еще не зашоренной, еще не огрубевшей и еще не очерствевшей, каковой она перестанет быть с годами.
Во-вторых, очевидно, добрые дела не обязательно должны свершаться под лозунгами, вывесками и транспарантами. Очевидно, подавать нужно не только на паперти в качестве получения некого зачета по богоугодным деяниям и не только тем, кто о милости вас просит, а еще и тем, кто в милости вашей нуждается. И самое, пожалуй, важное – нужно уметь слушать свое собственное сердце. Ведь практически все участвующие изначально проходили мимо. Потом, уже по велению сердца, возвращались, кто с бутылкой кефира, а кто с тысячерублевой купюрой.
Меж тем, покуда я углублялся в собственные размышления, метрах в пяти от старика остановилась девчушка, то ли старшеклассница, то ли младшекурсница. На голове
