Тридцать третий круг
Жил да был некогда в Риге такой поэт Александр Чак, грустный выпивоха, изгой в литературных кругах, страдалец и плакальщик пропащих девок и портовых грузчиков. Был он завсегдатаем кабаков, подвальчиков, пропахших бенедиктином, пивом, килькой пряного посола и дешёвым табаком. Сквозь клубы дыма мир наплывал на него душным, размытым, нереальным. Видимо, поэтому броские, ошеломляющие строчки Чака поражали своей обречённостью на непризнание критиками и одновременно будоражили, раскачивали невесть откуда подступившее желание стать заступником обиженных жизнью.
Не знаю почему, но при чтении рукописи Вадима Валюкова «Рай и ад», Александр Чак несколько раз выглядывал у меня из-за плеча. Наверное, у ада в Риге и у ада в Чите много общего, только вместо бенедиктина – настойка, а вместо кильки – пирог с капустой. Перипетии же у жриц любви и вовсе схожи, невзирая на географические и временные различия. Разве что шляпки разные, а так их всегда спасают и не могут спасти…
Евгений Сигарев, член СП России,
заслуженный работник культуры РФ
Из предисловия к сборнику стихов «Рай и ад».
Из цикла «Весенняя лихорадка»
* * *
Ополоумевшая ночь
Рыдает горькими стихами,
Из дома – прочь, из дома – прочь,
Там пахнет тонкими духами.
Печально, страшно и смешно,
И не пойму: зачем, куда я,
Ведь исчезать тайком грешно,
Когда молва – хвостом – худая.
Остаться? Что ж, мне не впервой
Страдать и петь под пересуды,
Ночами слышать печки вой,
А вечерами – звон посуды.
Хотелось только бы понять
Откуда это безразличье!
Я вновь готов Её обнять,
Забыв обиды… И приличье.
Обломов
Свинцовый сон… Свинцовая луна.
В груди заместо сердца – мягкий слиток.
И вдруг в окне – Она, Она! Одна…
С букетом полусонных маргариток.
Как был – во двор, скорей, скорей обнять.
Прихожая!.. Веранда!.. Три ступени!..
Вот только б не заметил кто опять
Изящной, быстрокрылой женской тени.
Всё обошлось, и вот они одни.
Приветствия, вопросы, поцелуи!
Румянец на щеках, а глазах – огни,
В сердцах и жилах – бешеные струи!
Она спешит. Он на иголках весь –
Не дай Господь, нагрянет кто случайно,
И поползёт губительная весть,
Окутанная пошлой, скользкой тайной.
Бежит к саням – он смотрит ей вослед,
Не смея на секунду оторваться:
«Пошёл! Быстрей! Какой ужасный свет!..»
Как будто стихло. Можно отдышаться.
Поклонник
Персидский кот, букет мимозы,
Зелёной лампы робкий свет.
Корявой, въедливой занозой
Сидит он с вами тет-а-тет.
Не поднимая глаз, нескладно
Вы говорите о своём.
А он, хватая воздух жадно,
Шипит: «Как хорошо вдвоём!..»
Но вдруг – удары сапожища,
И в дверь, сигарою пыхтя,
Ввалились пышные усищи!..
И он надулся как дитя.
* * *
Он пришел тайком, осторожно
Стукнул в дверь. Ты открыла.
«Можно?»
«Проходи, конечно… Я рада…»
«Отчего так пуста ограда?
Где Дозор, сторож вечный и верный?»
«Ты сегодня какой-то нервный…
Хочешь чаю? Пирог с капустой?»
«Почему же, все-таки, пусто?»
«Успокойся, здесь так и было…
Ну, садись же, а то остыло!»
«Вот цветы…»
«Ах, как приятно!»
Чай попил и удрал. Занятно!
* * *
Перламутром накрашены губы,
Бирюзою томятся глаза,
Сапожок из-под беличьей шубы –
Каблучком, что копытцем коза.
Рядом спутник болтливый и ловкий:
Сладкий голос, блуждающий взор…
Как невинны уловки плутовки!
Как жесток предстоящий позор.
В театре
Шок…
Это надо таким быть трусом!
По улусам пройдись, по джунглям –
По углям ходят, молчу о прочем!
Впрочем,
мне б узнать только имя!..
Мимо проплывают барышни.
Барыши считают купцы,
Юнцы молчат, балагурят повесы…
Пьеса.
Мне до вас – дотянуться рукою!
Рекою льется сюжет. Спит сосед.
Но – нет, не сварить со мной каши!
Чувства наши, быть может, схожи…
Боже! Я – ни-ни, и Вы – ни полслова…
Снова
увлекают игрой актеры –
Позёры! Жмут слезу из героя.
В рое возбужденных и сонных лиц.
Ниц опущены только двое…
Воет публика!
В диких хлопках
Впопыхах летят дамы с цветами,
С ртами, раскрытыми плотоядно.
Парадно смотрят артисты на зрителей,
Родители холят детей устало.
Встала… Люстра вспыхнула ярко –
Жарко!
Жалко… Жалко.
* * *
Чёрное колье очень вам к лицу…
Я хотел узнать: много подлецу
За такую вещь принято платить?
Впрочем, пустяки, я могу забыть
О дурных шагах молодой вдовы…
Я готов любить!
Не готовы… Вы?!
Весенняя лихорадка
1
Пустоглазая! Злая, пошлая!
В кутежах ночных закалённая.
Как случилось так? Дело прошлое…
Голова моя воспалённая.
Как задумаюсь – грусть-тоска берёт:
Одичаю с ней через год-другой…
Кошкой ластится, да понятно – врёт,
Брошу всё к чертям, растопчу ногой!
Злюсь и мучаюсь гадкой близостью,
Уходил не раз – возвращаюсь вновь,
Соблазнился дух сладкой низостью,
Чумовым вином замутилась кровь.
Только хватит уж! Опостылела
Красота её омертвелая,
Зря верёвку-месть лестью мылила –
Не придёт за мной нынче Белая.
Но удавка та неразлучна с ней,
Не попался я – попадёт другой…
Не спасёт души миллион огней,
Хоть по всем церквам изогнись дугой,
Всё равно в аду очищенья ждать,
Знает всё сама, вот и бесится…
………………………………….
Уплыла луна в перелесок спать,
Водрузив рога мужу месяцу…
2
Не смешно совсем вспоминать о том,
Как болел душой, сердцем мучился,
Как вокруг неё петли вил котом,
Петухом в глаза глупо пучился.
Улетела вдаль, только – хвост дугой,
Поуняться бы, да не маяться,
Ведьмой родилась, отойдет Ягой,
Не осмелится и покаяться.
Интересно мне: для чего живёт?
Ведь ни радости, ни тоски в глазах,
Никого не жаль, ничего не ждёт,
По ночам – в чаду, по утрам – в слезах.
Одного хочу – поскорей забыть,
Поиграл с огнём, образумился.
Не смогла она королевой быть…
Так чего же я пригорюнился?
3
Не пойму сейчас, как прочёл я, вдруг,
По глазам её обезумевшим,
Что не первый я, не последний друг,
Да и первый был ловким юношей.
Далеко в лесах расцвела она,
Не таясь людей, перемен ждала,
Не глотала дым, не пила вина,
Всё глядела вдаль, да венки плела.
Он пришёл и взял – так обучен
