Владислав Боговик
Эхо одиноких людей
Ветер носился с тоской за пазухой. Я топтался на перроне вокзальной станции. Темно. Светит фонарь. За спиной грузовые вагоны, которые стоят тут уже много лет. Их покинули, обрекли на одиночество и медленную смерть. Отдали в руки времени.
Электричка приезжает через пару минут. Людей нет. Только в конце виднеется один или два силуэта.
Я ставлю сумку на мандариновый щебень. Бабушка просит застегнуть куртку.
– Жарко, – говорю.
И начинаю балансировать на бордюре. По одну сторону – обрыв на рельсы, по другую – платформа. Мелькают мысли. А что если? А что если сейчас пролетит электричка и я упаду? Как себя почувствует машинист? Как будет течь жизнь моих родственников, после такого несчастного случая? Становится страшно. Схожу.
Нужно заговорить с бабушкой и удостовериться, что я жив.
Слышится стук и вдали мерцают три огонька. Они будто живут самостоятельно и нет там никакой электрички. Просто летят огромные светлячки с громким жужжанием. Но вот вырисовывается поезд. Приближается и приближается. Из вокзала выходит дежурный с фонарём и включает красный, давая знать, что нужно тормозить.
Уже отчётливо видно потёртый нос. Засохшие ржавые раны кажутся благородными. Он гордо проносится мимо. Поток воздуха ударяет по лицу. Поезд затормозил, шепча: «Я ещё могу, мне тяжко, но я ещё еду».
Я обнимаю бабулю, беру тяжёлую сумку и жду пока одинокие люди выйдут из вагона. Поднимаюсь. Машу ей из тамбура и сразу, сквозь окошко, оцениваю ситуацию. Смотрю не занято ли моё любимое место у самой двери, где нет сидения напротив. Там очень укромно. Особенно в ночную пору.
Электричка тронулась, а я всё ещё не сдвинулся. В окне размазываются те самые забытые всеми вагоны. Запах мочи пробирается в нос. Залетает туда без спросу и никак предотвратить это нельзя. Он, как пуля, вырывается из ружья и уже не вернётся назад. Только в цель. Только на поражение. Лицо скорёжилось, я прикрылся свитером. Запах совершенно парадоксальный. Противный и в то же время привычный, после стольких поездок. Почти родной! Но родственник не любимый и не близкий, а какая-то тётка «третье ребро от сраки», как говорит бабушка. Ты её может и не видел никогда, но она есть. А когда появляется, то надоедает спустя пять минут и тебе хочется убежать. Что я и сделал. Уже начало жечь.
Место в другом конце вагона оказалось пустое. Я прошёл к нему, оглядывая пассажиров.
Семья цыган: вроде как мать и двое мелких. Мамаша спала, выставив ноги в проход. Пришлось извернуться, чтобы не запачкать штаны. Замурзанные дети сидели напротив и играли с дешёвой колбасой, разминая её в руках.
По левую сторону – женщина, читающая книжку. Непонятно, как она умудрялась читать при таком свете. А он, казалось, вот-вот и погаснет. Будто не электрические лампочки, а керосинки висят под потолком и заправка уже на исходе.
Дальше расположилась компания студентов с радостными лицами. Радости там осталось только до конечной станции. Потом она утихнет, а на следующий день, по приходу в колледж, и вовсе исчезнет. Они щёлкали семечки и пытались сплёвывать шелуху в пакетик. Получалось не всегда. Шелуха, как магнитики липла к джинсам, кроссовкам и полу.
По правую сторону шептались два уставшие от жизни мужика. Дед с пластиковой бутылкой без этикетки и мужчина помоложе. Возле них стояло куча торб. По засаленным брюкам деда можно понять, что он умеет терпеть. Терпеть бедность, терпеть неудачи, терпеть взгляды людей. И при этом жить. Возможно даже достойно, кто его знает.
Я сел. Сидения здесь, как всегда, без обивки. Но это мизерная плата за уединение. Хоть и в большинстве своём абстрактное, а всё же так лучше, чем не иметь возможности посмотреть куда тебе заблагорассудится. Когда рядом есть люди, ты часто встречаешься взглядами и испытываешь стыд из-за того, что отводишь глаза первый.
Осталось разгадать головоломку – безобразный белый клубок наушников. Они живут в кармане сами по себе и лишь хаос управляет ими. Я искусно перебираю пальцами, практически не смотря на них и, на ощупь, распутываю.
Наушники в ушах. Заиграли «Крылья» Наутилусов. Взгляд погрузился в пролетающую мимо темноту. Она пугает и одновременно притягивает. В ней столько всего спрятано от посторонних глаз, что и самому хочется там потеряться.
Сколько времени прошло, как впервые пустили на рельсы этот вагон? Точно не один – два года. Могу предположить, что в нём когда-то ехал, ещё молодой, мой дедушка. Прошли десятки лет, а не изменилось ничего. Ровным счётом ничего. Ни двери, ни сидения, ни окна. Не изменились и люди, которые каждый день в нём ездят. Всё такие же бедные и обиженные судьбой.
Капсула времени. Здесь всё застыло, законсервировалось. Здесь вечная осень.
Здесь холодно, хоть и хорошо топят. Под ногами лужи и каждый миллиметр напоминает хмурый день, опавшие листья. Любой цвет, даже красная надпись «не курить!» над дверью, отдаёт серым. Даже солнечные лучи, стоит им преломиться в окне вагона, становятся серыми. И чем дольше путь, тем больше ты превращаешься в мышку и сливаешься с другими людьми.
Серость. Сырость. Старость.
Иногда противно. Но бывают моменты, когда неохота выходить. Ты жаждешь ехать в этом вагоне всю жизнь, чтобы никто тебя не замечал и не трогал. Хочется раствориться в монотонном сером времени. Так ведь проще, удобней. Никаких проблем, никаких переживаний. Только ты, мысли и созидание. Люди меняются, сходят на станциях, расползаются по сёлам, городам. Живут, работают, рожают детей. Потом их дети заходят в этот же вагон и едут по своим делам, а ты всё так же сидишь и наблюдаешь. А у тебя всё так же ничего не произошло. Тебя уже не разглядеть. Нет разницы между тобой и сидением, или искалеченной дверью. Торговка, продающая сникерсы и чипсы уже ничего не предлагает. Даже она, бабка, для которой гривна на вес золота, для которой надежда виднеется в каждом, проходит мимо тебя. Никто не просит подвинуться, ведь уже некуда. Ты за чертой. Ты уступил место всем.
На моменте, когда слова в песне прекратились, я услышал стук и женский мат. Поставил на паузу, обернулся. Между двух половинок двери в v-образную щель пыталась пролезть толстая кондукторша. Дверь никак не поддавалась. Её лоб покрылся испариной. Я решил помочь. Дёрнул раз, второй, третий – безрезультатно.
– Ну, ёлки-палки, мужики сидят и хоть бы обернулись! – крикнула она.
Мужчина отдал деду пластиковый стаканчик и
