Ознакомительная версия. Доступно 26 страниц из 127
Любопытство «русского Фауста» к материальным приметам времени было феноменальным; он «втаскивал» в «Записки» все, на что набредало его любознание, казалось бы, ничуть не заботясь о том, насколько «съедобно» подобное ассорти: статейка, пропагандирующая паровой плуг (тут же выкладки и расчеты с точностью до рубля), ученое, понятное лишь узким специалистам обозрение книг по высшей математике (с анализом и оценкой), известие о том, что во Франции изобретен дешевый способ окрашивания сукна в синий цвет с помощью обыкновенной синьки и т. д. и т. п.
«Экран знаний» соредактора «Записок» был, если употребить современный термин, мозаичным; мозаичным выглядел и создаваемый им журнал. И тем не менее в пестрой смеси, в кажущемся беспорядке была Идея: не просто спокойный и умный энциклопедизм, а стремление поймать в журнальные мрежи «теченье века» способом «сближения всего, что в короткое время совершается в отечестве постоянно». Как это ни кощунственно звучит, но «Современник» был наказан невниманием публики за то, что проигнорировал того читателя, который, как писал Владимир Одоевский, скучает над «Илиадой», но никогда не бросит книжку, обещающую помочь «поправить домашние обстоятельства».
Организационно журнал Краевского-Одоевского замысливался на европейский промышленный манер: «Редакция должна походить на фабрику, где посредством правильного разделения работ в один час соединенными усилиями людей производится то, чего те же самые люди не могли бы произвести в долгое время, работая отдельно».
Впрочем, один Одоевский стоил редакционной фабрики, его работоспособность была невероятной. Он сам называл свою жизнь чернорабочей, и если это не вывело его в первые ряды русских литературных деятелей, то только потому, что интересы этого удивительного человека всегда «дробились на множество лиц и действий». Зато для Краевского способность Одоевского «дробиться» оказалась настоящим кладом…
С учетом «расположения часовых стрелок на европейских часах» компоновал Одоевский и «Обозрение наук», и другие разделы (первые номера журнала – своеобразная модель общественного сознания, сквозь «магический кристалл» которой видно, как внутри сороковых годов созревают шестидесятые с их культом положительного знания).
И тем не менее, несмотря на практический уклон, гвоздем первого номера была все-таки лермонтовская «Дума», ибо – таково мнение редакционной фабрики – «поэзия есть слово народа, и как в слове – весь человек, так и в поэзии – весь народ».
Поэт – «человек высшего разряда» – нащупывал болевую точку века, и основные материалы незаметно и ненавязчиво включались в диалог с ним. Вот что, к примеру, писал автор раздела «Русская литература» во второй книжке, продолжая начатый Лермонтовым разговор о судьбе отрицательного, бесплодного поколения и о причинах его бесплодия: «Юные мыслители XIX века… на чем обопремся мы, уничтожая все до нас бывшее? На наших понятиях? Где они? Если и проявляются, то они так ничтожны, что даже не заслужат остроты от наших потомков. Призовем на помощь здравую логику, если уж мы решаемся смеяться над почтенными сединами наших отцов… – какая участь постигнет нас, растративших всю юность на презрение ко всему благородному труду и на насмешки над всем, заслуживающим уважение! И из чего мы бьемся, в чем состоят наши идеи века, понятия нового… поколения? Из того, чтоб говорить о всем, о чем дошло до нас отдаленное эхо, которого действительного звука мы не слыхивали, и чтоб окрасить себя водяною краскою образованности, брав ее из газетного листка или из нового журнала, или из вчерашней пьесы».
Если воспользоваться формулой В.Ключевского, можно сказать: Пушкин сделал из «Современника» книгу, которую в России почти некому было читать; Краевский и Одоевский дали тем, кому до «Отечественных записок» нечего было читать, журнал, ориентированный не на «легкое суждение» о злобе дня, а на «труд и мышление, усваивающее себе все современное». Те же требования предъявлялись и к произведениям беллетристическим: и в них должен был чувствоваться «нерв времени». Этот принцип, кстати, очень удачно определила в предисловии к своим «Очеркам большого света» Евдокия Ростопчина: «Дух девятнадцатого века есть точно дух разбора, дух рассуждения и исследований. Этот дух, это расположение испытывать себя и всех, они повсеместны, они проявляются везде; они глубокомудрие у философа и мыслителя, они прихоть и побуждение суетных. Знамя века нашего – знак вопрошенья; его орудие – умственный скальпель, которым он разбирает дно сердца и фибры страстей. Люди поняли, что любопытнейшая из наук – наука самопознания, что занимательнейшее из откровений – это откровение характеров и лиц. И потому все думы настроены к наблюдению, все взоры хотят проникнуть в изгибы души ближнего. Моралист и историк изучают владык мира… Поэты призывают в предметы своих созерцаний души избранные, созданья, изъятые из толпы».
Учитывая короткие отношения Лермонтова и с «комендантом» новой литературной крепости (А.Краевским), и с «генератором идей» (Вл. Одоевским), можно предположить, что «козырной» автор «Отечественных записок» принимал участие и в черновой работе редакционной «фабрики». На такую мысль наводит материал, открывающий (в первом номере) раздел политических событий, – отчет о путешествии Николая I по Кавказу в 1837 году.
В первый момент лакейская стилистика публикации вызывает недоумение: столь густопсовым верноподданническим восторгом побрезговала бы, пожалуй, даже неразборчивая «Северная пчела». Но, вчитавшись, догадываешься, что это – пародия, написанная от лица того самого «презренного раба», который благодаря вмешательству цензуры исчез из лермонтовской «Думы». (При первой ее публикации в 1839 году выброшено двустишие: «Перед опасностью позорно малодушны / И перед властию презренные рабы».)
Больше того. Сходство и в общем тоне, и в подробностях с уже разобранным фрагментом из «Ашик-Кериба» дает некоторые основания предположить, что идея тонкой редакционной дерзости принадлежала Лермонтову; во всяком случае, среди сотрудников «Отечественных записок» он единственный, кто мог бы, не заглядывая в прошлогодние номера «С.-Петербургских ведомостей», сообщить факты, даты, подробности, необходимые автору следующей стилизации:
«Между тем сам Государь, как благий и животворный гений, которому нет преград, нет невозможного, переносится по бурным волнам на берега Кавказского края; там милостивое наградное слово, чудотворное “спасибо” льется из уст царя на закаленные любовью сердца чудо-богатырей наших, верных его воинов, и вот Анапа, Редут-Кале, Кутаис… Гумры, Сардар-Абад, Эчмиадзин, Эриван, Тифлис – принимают своего благодушного владыку… Еще миг – и великий царь великой земли уже несется на казачьем коне среди едва проходимых ущелий и стремнин… Русскому царю легки и открыты все пути: ему нет в народе опасностей… нет в делах его невозможного… На обратном пути Государь Император посещает целебные воды Кавказа, прибывает в Новочеркасск и посреди Донцев… вручает булаву атаману их, возлюбленному сыну своему… октября 28 наш царь уже в белокаменной своей… Где и когда слышали или читали мы что-либо подобное?»
Но отвлечемся и от политики, и от литературы и обратимся к тем событиям в жизни Лермонтова, о которых он ничего не рассказывал своим новым друзьям, – к его отношениям с Лопухиными, и прежде всего с Варварой Александровной.
Ознакомительная версия. Доступно 26 страниц из 127
