Джонатан следует изгибам реки, шагая по пастушьей тропе среди валунов и жесткой, колючей травы. Проходя мимо поселений, он больше не останавливается. Возле первого он вытаскивает было блокнот, но не может заставить себя написать хотя бы слово.
Когда солнце достигает зенита, каменное ложе реки поворачивает в сторону скалистой гряды, растянувшейся на мили к северу и югу. Джонатан устраивает стоянку в расселине между двумя гигантскими валунами, у подножия скалы. Ему почему-то кажется, что в скале произошли изменения, что она стала немного выше. Похоже, что утес попросту сконцентрировал свою сущность, окреп.
На второй день, с утра до ночи шагая под пристальным взором утеса, Джонатан чувствует себя еще хуже и не может уснуть ночью. Он слышит шум на границе лагеря, сначала с одной стороны, затем с другой, и абсолютно убежден, что вокруг палатки кто-то ходит. Вместо того чтобы откидывать полог или выбегать с револьвером, он лежит очень тихо под пропотевшим одеялом — глаза широко распахнуты, руки вытянуты по швам — и думает: пусть они придут.
Они не приходят. Но поутру носильщиков в лагере нет. Одеяла по-прежнему лежат возле тлеющих углей костра. Он долго выкрикивает имена носильщиков, но их и след простыл. Он пытается разобраться в том, что произошло, но ничего не понимает. Свет, проникающий через его темные очки, неприятно ярок. В замешательстве Джонатан пытается свернуть лагерь, но обнаруживает, что сложить палатку не так-то просто. В конце концов он сворачивает ее и пытается втиснуть в холщовый чехол. Ничего не получается. Эти усилия утомляют его. Он бродит по лагерю, все валится у него из рук, он постоянно зовет своих слуг. Сначала гневно. Потом с тоскою в голосе. Он ощущает сильнейшую пульсацию крови в висках. Внезапно он понимает, что его лихорадит, но ему по-прежнему необходимо двигаться — даже если некому идти следом.
Оборудования слишком много, поэтому он просто бросает большую часть на месте. Несколько вещей он складывает в стопку под деревом, затем сдается, запихивает в рюкзак еще несколько банок с консервами и подбирает одеяло, ружье, необходимые мелочи. Лагерь как будто кренится, и Джонатан, пошатываясь, начинает ковылять по тропе. Куда? Он бредет, и плотно сбитая грязь тропы крошится, превращаясь в комья земли, по которым так трудно идти. Даже просто ставить одну ногу перед другой. Солнце пронизывает лучами его непокрытую голову (где он обронил шлем?), и в конце концов зрение становится таким нерезким, а голова кружится так сильно, что он присаживается на минутку, просто чтобы отдохнуть, и не успевает опомниться, как уже лежит, глядя в небо, и ветка дерева вползает в поле его зрения, как трещина на голубом оконном стекле.
Я, наверное, умираю, думает он.
Его тело высушено, в нем нет больше пота. В нем гуляют сквозняки, волны холода, распространяющиеся по ноющим рукам и ногам, тошнотворным приливом поднимающиеся к центру его тела. Приходят галлюцинации. Высоко над землей он видит старика, который карабкается по стене утеса. На нем красные ботинки и красная шапка. Зрение Джонатана усиливается, и он различает, что старик прижимается к скале, как паук, неторопливо спускаясь к нему головой вперед. Иногда он останавливается, чтобы растереть ладонями белый порошок из кисета на поясе. Иногда повисает на одной руке на высоте нескольких сотен футов. Он двигается быстро и спускается прямо к нему, красный цвет его шапки и ботинок становится нестерпимо насыщенным… Следующее, что он видит, — это как голубое стекло заполняется лицами фоце — этих людей с жидкими глазами и завитками шрамов на щеках. Множество рук поднимают его, он слабо вырывается и пытается сесть, но все, на что способно его тело, — крупная дрожь. Ему дают воды, и голубое небесное стекло раскачивается влево и вправо, влево и вправо под звуки низких голосов, поющих отрывок какой-то песни — снова, и снова, и снова. Солнце печет кожу, натягивая и опаляя ее. Небо скачет и дрожит над головой, пока в какой-то момент не исчезает вовсе, и все, что остается, — это холод и мерцающий отблеск огня на камне. Все, что он знает — единственная понятная вещь, — это что он теперь под землей.
Фоце принесли его в глубь земли и оставили там, где под ногами что-то хрустит, а потолок выгнут, как купол. В свете огня он видит, что пещера украшена тысячами красных отпечатков рук, затем купол из красных ладоней неожиданно заслоняют головы, склонившиеся над ним. На одной из них красная шапка: это старик, который резкими паучьими движениями трясет костяной погремушкой и поет низким голосом прямо ему в ухо. Его вновь поднимают на руках и медленно раздевают: неловкие пальцы возятся с его пуговицами, чьи-то ладони стягивают шорты. Он слишком слаб, чтобы сопротивляться, когда его удерживают за голени, разведя ноги, растирают и пощипывают каждую частицу его кожи, раздвигая ягодицы, поднимая мошонку, открывая ему рот, вдувая что-то в ноздри и уши, сдвигая к макушке кожу лба, поднимая руки и ощупывая кожу под волосами. Все это время энергичное лицо в красной шапке то появляется, то пропадает из виду, погремушка стучит возле уха, низкое пение замирает на секунду, чтобы выделить что-то, повторяется снова и снова. Те же руки покрывают все его тело жидкой грязью, которая высыхает, запекаясь на нем, как новая каолиновая кожа. Твердый глиняный край чашки скрежещет по зубам: ему приподнимают голову и заставляют выпить горькую жидкость, струйкой сбегающую по подбородку.
Он снова опускается на землю.
Затем он поднимается к потолку, пока его тело катается в пыли, выгибая дугой позвоночник, скрежеща зубами в неощутимой боли, потому что дух его спешит на волю из утробной тьмы пещеры, из устья в утесе Спина Ящерицы, над землей, далеко-далеко, и заросли кустарника стелются под ним, как звезды. Затем, так же внезапно, как начался, его полет прерывается, он на мгновение зависает над лагерем экспедиции, глядя вниз, на ряд угрюмых лиц, уставившихся в огонь, лиц, дрожащих и смазанных, потому что его несет в обратном направлении, втягивает назад в тело, покрытое коркой твердой грязи, в глиняную форму, внутри которой все расплавлено, бесформенно и течет.
Так он лежит много часов или дней, пока факелы прогорают и заменяются новыми, и узоры из отпечатков ладоней движутся по предназначенным траекториям, как созвездия в планетарии. Иногда юные послушники приходят покормить его, ложкой вливают в его рот кашу и пичкают горьким лекарством. Он смотрит на купол из ладоней и чувствует вдох и выдох скалы, слышит, как поет старик, и обнаруживает, что может повернуть голову и что руки слушаются его. Он чувствует пол, на котором лежит, чувствует что-то хрустящее, пытливыми обновленными пальцами подбирает белый осколок, подносит к глазам и узнает кусок кости. Как это странно — быть способным летать и лежать в футляре из глины, на ковре из костей в сердце огромного живого камня.
Люди приходят и уходят, но старик всегда тут, трясет погремушкой, поет свою песню, совершая единый непрерывный обряд перед нишей в скале. В нише стоит алтарь, загроможденный самыми различными предметами. В высохших тыквах хранятся остатки жертвенных возлияний. Здесь лежат изношенные медные лезвия, пучки лекарственных растений, собачий череп, обернутый сухой травой. Ниша забрызгана известью, кровью и бузой, поэтому не сразу различаешь остальные предметы — перочинный нож, зеркальце, пустые банки из-под фасоли, две куклы, о которых он и не вспомнил с того дня, как купил их в порту: все украдено из лагеря и принесено сюда, в пещеры мертвых.
