— Не «становись», а «становитесь»! Ты, Вася, невежлив и малограмотен! Следует сказать: «Пожалуйста, сановиетсь, господа партизаны!»
— Молчать! — голос Лисенкова перешел в визг.
Виктор вздохнул и скорчил постную рожу.
— Я же и в могилке намолчаться успею!.. Дайте мне попрощаться с белым светом!..
И он начал кланяться в разных стороны.
— Прощайте, друзья-приятели, господа-товарищи!.. Прощайте все, с кем дружил и с кем водку пил!.. А с тобой, Вася, я не стану прощаться — не стоит: мы скоро у чертей с тобой увидимся, будем вместе одну сковородку лизать!.. А сковородка вкусная, горяченькая, красная, шипит!..
— Да становись ты, черт! — прохрипел начальник полиции.
Но Виктор видел, что остальные полицейские его насильно к стенке не тащат — не то из невольного уважения к его смелости, не то просто любопытствуя поглядеть, что он еще выкинет, ведь не каждый же раз расстрел превращается в такой спектакль!
И он медлили; может быть, он надеялся на чью-то неожиданную помощь, а вернее, просто хотел сыграть покрасивее свою последнюю роль.
— Прощай, мать-земля родная! — воскликнул он патетическим, актерским голосом. — Пропала моя буйная головушка!..
И вдруг резко изменив тон и сделав страшные глаза, заговорил скороговоркой, глядя в упор на Лисенкова:
— А тебе, Василий Данилыч, сволочь всесветная, скоро капут будет, капу-ут!..
Полицейские смеялись: Лисенков в Бога не верил, но был очень суеверен, и все это знали.
Услышав, что над ним смеются, Лисенков рванулся вперед, но Виктор заметил это злобное движение и предупредил его: новые побои никак не входили в его расчеты, и он сразу перестал ломаться.
Он быстро подошел к стене, стал рядом с дрожавшим парнем, высоко поднял голову, картинно выпрямился и улыбнулся, искренне жалея, что из-за выбитых зубов улыбка получается кривоватой.
— Ну, стреляй, братва! — звонко крикнул он. — Не жалей немецкие патроны!.. Вставай, проклятьем заклейменный!..
Его голос забрался на неимоверную высокую ноту и сорвался… Но, все-таки, он умирал с пеньем!..
Послышалось несколько нестройных выстрелов. Пожилой мужик и белобрысый парень упали; Виктор продолжал стоять невредимый.
… — Весь мир голодных и рабов!..
Прозвучал одинокий револьверный выстрел, пуля пробила лоб Виктора выше брови…
Секунду он еще стоял, потом покачнулся и упал ничком, лицом в пыльные лопухи…
Эту пулю всадил в голову своего бывшего дружка и соратника Василий Данилович Лисенков.
Это был его последний подвиг на посту начальника полиции города Липни: на следующий день было удовлетворено его многократное ходатайство о переводе в Белоруссию, подальше от надвигавшегося фронта.
Он поспешно уехал, оставив в Липне и Фрузу Катковскую, и первую колхозную жену, и несбывшиеся мечты о помешичьем житье-бытье на собственных двадцати гектарах земли под сенью Шантаровского фруктового сада.
* * *
На деревьях становилось все больше желтых листьев, на полях торчала колючая стерня, кое-где уже начинали копать картошку.
Август кончился, шел сентябрь…
С востока на Липню надвигался фронт, уже не партизанский, не местного значения, надвигался большой фронт, последний, окончательный…
Все ближе и ближе бухала артиллерия, гуще шли беженцы, чаще бесследно исчезали люди…
Бургомистр города среди дня, в неурочное время, вернулся к себе домой.
Он вошел в комнату большими шагами, с досадой швырнул на стол фуражку, сел боком на первый попавшийся стул и тяжело облокотился на его спинку.
Лена была уже дома; она сидела у окна, мрачная, нахмуренная, против своего обыкновения, без всякой работы в руках.
Несколько минут оба молчали.
— Ну, вот и все! — прервал, наконец, Николай это молчание. — И до нас очередь дошла!.. Отступают!.. Крайсландвирт уже уехал… Сейчас грузится машина около военной комендатуры… Все воинские части немецкие снялись с места…. Сегодня, или завтра сюда пожалует красная армия!..
Лена ничего не ответила; Николай продолжал с горькой усмешкой:
— Бургомистр города Липни честно доиграл свою роль до последней реплики и может удалиться со сцены!.. Мы, дураки, на что-то надеялись, вероятно, на то, что перед самой Липней пройдет новая граница, и война окончится… Глупо, конечно, но такая мысль иногда, действительно, приходила в голову, хотя все уже было слишком ясно!.. Теперь остаются два выхода: или уходить всед за немцами, куда глаза глядят, или… или встречать с поклоном победителей и каяться в своих прегрешениях…
— А ты умеешь каяться? — прервала его Лена.
— Сумел бы, если бы действительно был виноват!.. А разыгрывать раскаяние — не умею, да и уметь не хочу!.. Пускай сажают в тюрьму, в трибунал, расстреливают — каяться я не стану!.. Не в чем!.. Дважды из одного лагеря в другой переходить не приходится!..
Лена насмешливо улыбнулась.
— Чтоб перейти обратно в советский лагерь, надо, чтоб туда приняли! — сказала она. — А ты опоздал, господин мэр! Тебя звал Шмелев, звала Козловская — ты отказался! А теперь поздно: мы с тобой «изменники родины», и нам никто и ничто не поможет, даже те, кому мы помогали! Даже если кто-нибудь из них рискнет за нас заступиться, им все равно не поверят!..
— Значит, уходить? В беженцы?… А кому мы там, в этих беженцах, нужны будем?
— Конечно, никому! Но что же делать? Это закон природы… «Горе побежденным!» Но, все же, ты делай, как хочешь, а я предпочитаю уйти!
Она встала и выпрямилась… Венецкий только теперь заметил лежавший на полу чемоданчик и небольшой узелок.
— Леночка! Неужели ты думаешь, что я могу остаться, если ты уйдешь?…
Николай хотел сказать еще что-то, но в это время в окно снаружи постучали кнутовищем.
— Сергеич! Открой ворота, да поскорее, а то на улице коней отберут! — послушался глубокий бас Гнутова.
Ворота распахнулись; во двор въехали две телеги, запряженные небольшими, но крепкими лошадьми; одной из них правил сам Прохор, другой его жена Дарья Николаевна.
— Собирай вещи, Михайловна!.. А ты, Даша, перекладай все наше барахло на кобылу, а коня им освободим!.. Только один мех с хлебом им оставишь!..
— Ну, Сергеич, я свой уговор выполнил! — обратился он к Венецкому. — Вместе в беженцы поедем!.. А я так и думал, что ты все о людях, да о работе, а для себя ни коня, ни подводы не припас?
— Не припас! — виновато улыбнулся Венецкий. — Михайловна моя уже собиралась пешком идти…
— А, может, и пришлось бы!.. Я ведь еле проехал: немцы не хотели пропускать, все гнали мимо Липни, прямиком на Бахметьевский большак… А у самого города чуть коней не забрали, хорошо, что я трошки маракую по-немецки… Давай сюда, Михайловна, грузи — конь здоровый…
