Но сегодня она запела песню, которую он еще не слыхал ни разу.
— «Орленок, орленок, взлети выше солнца
И степи с высот огляди!..»
Эрвин сидел напротив нее и слушал, непривычно серьезный и внимательный; он чувствовал, что сегодня смеху и шуткам нет места…
— «Не хочется думать о смерти, поверь мне,
В шестнадцать мальчишеских лет…»
Голос Маруси зазвенел страстной тоской и вдруг сорвался…
Эрвин встал, подошел к ней и крепко обнял.
— Ихь либе дихь, Мария! — сказал он. — Филляйхт, кайне нексте маль, нексте нахт…
Если бы Маруся Макова дожила до ста лет, она никогда не забыла бы этой последней ночи…
Но ей не пришлось ни помнить, ни забывать!..
Когда летнее солнце, спрятавшееся в чащах Вороньего Мха, обогнуло шар земной и осторожно выглянуло из-за холма с противоположной стороны — в соседней комнате раздался оглушительный взрыв: партизаны бросили гранату, но по ошибке не в то окно…
Эрвин вскочил с постели, с револьвером в руках бросился к окну и выстрелил в человека, в руке которого была высоко поднята вторая граната.
Партизан упал, граната покатилась в сторону по мокрой росистой траве, а из соседнего пышного куста цветущего жасмина протрещала автоматная очередь…
Эрвин на секунду замер на месте, высоко подняв руку с зажатым в ней револьвером — и тяжело рухнул на пол; по его белой рубашке стали быстро расплываться темно-красные пятна.
Падая, он задел рукой стоявший на подоконнике букет, кувшин упал и разбился вдребезги, а пышные яркие розы рассыпались по полу…
Маруся бросилась к Эрвину, подняла его голову…
— Эрвин!.. Милый!.. Хороший!.. Очнись!.. Вставай!.. Да отвечай же!.. — повторяла она, повторяла по-русски, совсем забыв о существовании немецкого языка…
Она с треском рванула его окровавленную рубашку и увидела поперек его груди несколько круглых ранок с аккуратными, одинаковыми промежутками…
Только успела она понять, что Эрвин никогда не очнется и не ответит ей, что он убит наповал, как запертая дверь затрещала под ударами чего-то тяжелого, и в комнату ворвалось несколько вооруженных человек.
— Ах ты, сука, подстилка немецкая! Сволочь!.. — крикнул первый из них, увидев около убитого немца русскую женщину; второй добавил еще более похабные ругательства…
Маруся выпрямилась; в ее руке сверкнул револьвер Эрвина.
— Не подходи!.. Убью! — крикнула она звенящим голосом. — Сами вы сволочи!.. Гады!.. Он хороший был!.. Лучше вас всех!..
Она выстрелила, но промахнулась; и сразу же ее скосила автоматная очередь. Она упала на труп Эрвина.
— Маруся!.. Марусенька моя!.. — прозвучал в ее ушах чей-то странно знакомый голос, и все в ее сознании стихло и погасло…
— Васька, что ты сделал?!.. Маруся, радость моя!.. Любимая, родная!.. Маруся, не умирай!..
Над холодеющим телом веселой, красивой, любимой Маруси отчаянно рыдал Андрей Новиков.
— Ты что, ошалел, что ли, Анррюшка? Это же немецкая сволочь! Она же с этим немцем спала!.. В нас стреляла, да еще обозвала, гадюка!.. Стреляла в своих за немца!..
— Это Марусенька моя!..
Через несколько дней в деревне Дятлово был взорван немецкий склад с боеприпасами.
Около места взрыва обнаружен был труп молодого партизана, видимо, не успевшего отбежать.
Кто-то из местных опознал его и сказал, что это бывший моторист с липнинского льнозавода, звали его Андрюшкой, а фамилия, кажется, Новиков.
Глава 25
Последний путь
В зелени деревьев замелькали первые желтые листья; на деревенских полях и на пустырях и пожарищах города люди жали тупыми серпами, резали ножами и ножницами рожь и ячмень — урожай нынешнего года, надежду предстоящей зимы; во дворах стучали, выколачивая зерна, деревянные вальки.
Шел август тысяча девятьсот сорок третьего года — третий военный август…
Однажды утром, когда Венецкий шел на работу, его обгнала машина, в кузове которой сидели немцы и полицаи с оружием, а в середине несколько связанных арестованных.
— Привет губернатору! — долетело с этой машины.
Венецкий вздрогнул: он узнал этот голос, узнал и самого крикнувшего.
Витька Щеминский! Все-таки, попался!.. Не повезло на этот раз удачливому парню!..
Неделю перед тем, во время очередной бомбежки, была разбита в щепки немецкая тайная полиция и сгорела русская — явная… Как по заказу, в одну и ту же ночь!..
Оба учреждения перебрались в большой, недавно отремонтированный дом, позади Городского Управления.
У Николая Сергеевича в этот день почти не было работы — теперь это часто случалось — и он, вспоминая о встрече с Виктором, несколько раз поднимался на второй этаж и смотрел из окна в конце коридора: из этого окна был хорошо виден весь полицейский двор.
Около двух часов дня он увидел, как на этот двор, залитый ярким солнцем, вывели из полиции трех человек со связанными руками.
Двоих Венецкий не знал, третий был Виктор.
Его одежда была в крови и изорвана, глаз заплыл большим синяком, но держался он бодро, несколько фатовато, шел в развалку и даже насвистывал; казалось, будто его руки не связаны, а просто заложены за спину.
Один из его спутников, бородатый мужик угрюмого вида, шел молча, склонив голову и глядя в землю, другой, белобрысый молодой парень, спотыкался на каждом шагу и дрожал мелкой дрожью.
Немецких конвоиров не было, вели аретованных полицейские под командованием Лисенкова. Сам «Шантаровский помещик» в новенькой, щегольской форме, с зеленой ленточкой немецкого ордена, шел впереди всех подпрыгивающей походкой и нервно крутил в руках наган.
Виктор заметил лица в окнах соседних домов, понял, что на него люди смотрят, и громко свистнул.
Лисенков нервно вздрогнул и обернулся.
— Еще и свистишь, паскуда! — и, добавив полный список непечатных слов, он со всего размаха ударил Виктора по лицу; тот пошатнулся, но удержался на ногах и выплюнул выбитые зубы.
— На том свете Фридман новые вставит! — громко сказал он, слегка шепелявя.
— Становись к стенке! — пронзительно закричал Лисенков, указывая на полуразбитую кирпичную стену, которая только и осталась от давно разрушенного дома.
Пожилой мужик спокойно и неторопливо встал к стене, как будто ожидая не расстрела, а какой-нибудь самой обыкновенной ежедневной работы, вроде косьбы или пахоты.
Белобрысый парень, лязгая зубами, прижался к мужику и бормотал что-то непонятное.
Виктор решил еще немного поломаться.
