и предавать их, осквернять их, поедать их, отрыгивать их. Ничто не было упущено.
Ни одна слабость не была забыта.
Из-за гордости за свою силу он стал игрушкой. Из-за своей чувственности он был лишен пола.
Его заставляли жить согласно каждой произнесенной им клятве, какой бы нелепой она ни был`а, обмывать раны Христа, его топили вместе с Христом в дерьме, варили в кислом молоке Марии; его насиловали члены апостолов, пока он не утратил способность смеяться и даже способность не верить в безбожную ложь. Они отняли у него чувство юмора не потому, что сами были лишены его — они, безусловно, его имели, — а потому, что их оскорбляло, что человеку тоже было дано это чувство.
Ад был изменчивым и суровым, банальным и шокирующим, болезненным и сковывающим, жгучим и леденящим, но, в основном, он был настоящим.
Он стал объектом всех своих шуток.
Ад был настоящим.
Он вернулся в Париж.
Остров Сите́.
Он лежал у стены, раздутый, толстый, умерший от чумы, но не мертвый. Он не мог пошевелиться, только моргать. Он не мог закрыть рот, который был болезненно открыт. Справа от него возвышался штабель пустых, разбитых винных бочек. Рядом с ним находились стрелы, воткнутые в грязь или лежавшие с обломанными наконечниками, потому что они ударились о стену позади него.
Стрела просвистела, летя к нему с зубчатой стены, и пробила мучительную дыру в его животе. Его обожгло. Он закричал сквозь разинутый рот.
— Попал, Филипп! — сказал мужчина своему товарищу на стене.
Полетели еще стрелы, некоторые промахнулись, но большинство пронзили его. Последняя попала ему в язык и в заднюю стенку горла.
— Я работаю лучше с препятствиями.
Он закричал.
Затем он увидел свет.
Идущий от чего-то дальше по улице.
Свет в этом адском Париже был тусклым, как в дождливый день или сразу после захода солнца, но теперь стало по-настоящему светло.
Стражники на стене посмотрели на источник этого звука, а затем начали пускать в него стрелы. Они потеряли свой фальшивый человеческий облик, хвосты зазмеились у них за спиной. Появилось еще больше дьяволов, размахивающих жестоким, зазубренным оружием. Прикатилось что-то вроде колеса, целиком сделанного из отрубленных рук и ног, и превратилось в нечто худшее, приняв форму стрелы, которой можно было пронзить все, что попадется на пути.
Но до этого так и не дошло.
Он не мог поверить в то, что увидел.
Но потом все это обрело смысл.
Он вспомнил тот день, до того, как они встретили резчика по дереву.
Повозка.
Ее вела девочка.
Он попытался вспомнить ее имя.
Имя той девочки.
Кем она была?
Затем он вспомнил ее имя и так же быстро выбросил его из головы. Это было не то имя, которое стоило бы здесь вспоминать. Это было имя, которое убивало печалью и неудачей.
Дьяволы плевали в нее и прыгали, но ни один из них не мог коснуться ни ее, ни мула, ни повозки; незваную гостью окружал купол дневного света, такого золотистого, словно он был создан весной, когда человеку исполнился двадцать один год, и никакая нечисть не могла ступить туда, где он сиял.
Она спускалась, не обращая внимания на град стрел и камней, падающих вокруг них обоих, но бессильных причинить вред.
Она направилась к нему.
У нее были мечтательные глаза девочки, и она произнесла слова, которые ей не принадлежали.
Существо, бывшее Томасом, прохрипело своим открытым ртом, но не смогло вымолвить ни слова. Значит, это была встреча их душ — его увядшей, ее сияющей, ее и, каким-то образом, не только ее.
Он никогда не видел ничего более прекрасного; он забыл, что такое красота.
Еще одно предательство
Это ложные образы посланные чтобы вызвать воспоминания
А воспоминания это боль
Единственная правда здесь
Он закрыл глаза и стал ждать, когда начнутся новые пытки. Он почувствовал, как теплое тело придвигается к нему, опускаясь перед ним на колени.
Стрела вышла из его рта, безболезненно.
Она вытащила и остальные, и каждая из них была пламенем свечи страдания, теперь погасшей.
Он заплакал от облегчения, от чистого экстаза облегчения.
Ее маленькая ладошка легла ему на глаза, и это было приятно.
Запредельно приятно.
Ее рука легла на его подбородок и закрыла его искаженный болью рот.
Они были такими коварными, такими низкими, что это сделали.
Она, которую он любил как дочь, и даже больше, если это было возможно, пришла снова, чтобы дать ему надежду.
Он разозлился.
Это была лучшая иллюзия из тех, которую они послали о ней, но не первая. Сколько раз они посылали ее позвать, а затем бросить его, сколько раз его конечности отказывались повиноваться его приказам остановиться, когда он душил ее, насиловал или резал, как ягненка?
Он открыл глаза, а она все еще оставалась.
Я ВИЖУ ТЕБЯ НАСКВОЗЬ ТЫ ПИЗДА
Он плюнул ей в лицо, и она улыбнулась.
Я понимаю.
Уходи.
Не без тебя, Томас.
Как ты меня назвала?
Твоим именем. Ты бы хотел бы услышать его еще раз?
Я на это не поддамся.
Я подожду.
Ужасные твари бушевали у нее за спиной, пытались ее укусить, но не могли попасть в бассейн света, который разлился вокруг нее и тележки. Он наблюдал за ней день и ночь, по крайней мере, так казалось в этом месте, где время было искажено до неузнаваемости.
И однажды все содрогнулось.
Ужасы вокруг них перестали бушевать и повернулись посмотреть.
Секстет князей Ада, каждый из которых был ростом с внешнюю стену замка, спустился через крышу, неся тлеющее тело ангела, невообразимо прекрасного, поникшего, как мученик, у них на руках, и они, скрежеща зубами, спустились с ним под землю, в самую глубину, в самые безопасные, самые потайные убежища Ада.
Его (ее?) бледная кожа.
Его крылья дымились, как бумага, готовая вот-вот загореться.
Люцифер пал.
Теперь здесь господствует Мамона.
Наконец-то она увидела искорку доверия в глазах Томаса.
Ты готов?
Он кивнул.
Едва заметно, но кивнул.
Она подула на его руки, чтобы согреть их и вернуть к жизни. Она поцеловала его ноги. Она поцеловала его в лоб.
От нее пахло кедром и морем.
Ты — это Он.
Нет ни его, ни ее.
Почему ты не пришла такой, какой я бы тебя узнал?
Я пришла такой, за какой бы ты последовал. Я пришла такой, какой бы ты любил меня в невинности.
Почему я?
На этот вопрос нельзя ответить к всеобщему удовлетворению. Но ты был последним. Последним, кого я еще могла спасти.
И все же это Ад. Я здесь.
Ненадолго.
Я проклят.
Больше нет.
За ее спиной была ночь, но настоящая ночь, звезды на своих местах, и никакие кометы их не тревожили. Он лежал в повозке. Она посмотрела на него сверху вниз.
Я хочу, чтобы ты ответил на один вопрос, Томас.
Да.
Ты хочешь вспомнить?
Его глаза наполнились слезами, и он покачал головой, его рот скривился в рыдании.
Не Ад. Я имею в виду себя. Нас.
Тебя?
Ее, Дельфину.
Я не знаю. Что ты?
Во мне сочетались два существа. Потом одно. Теперь снова два, порознь.
Я
