Его глаза, которые, как он думал, были закрыты, на самом деле не были.
Я стар, подумал он. Когда я успел состариться?
В моей белой бороде кровь.
Под ней рвота.
Я уродлив.
Он хотел дотронуться до своего лица, но ему было нечем дотрагиваться.
Он хотел приподнять взгляд, чтобы посмотреть, что происходит во дворе, он хотел увидеть девочку.
ТЫ МОЖЕШЬ ЗАБЫТЬ ОБ ЭТОМ
ТЫ НАШ...
И двор растаял, как будто его никогда и не было.
— Они уничтожили мое тело. Его создал Бог, а не они, и они его разрушили. Какое они имели право?
— Ты мог бы задать этот вопрос себе. Ты уничтожил пару человек.
Томас теперь был маленьким мальчиком, смотревшим снизу вверх на что-то, на что было тошнотворно смотреть, но что, как он думал, не причинит ему вреда.
Это не его работа
Это просто клерк
Комната была маленькой и полутемной, и он не был уверен, откуда исходит свет: ни подсвечника, ни ниши, ни очага, ни окна.
Ни двери.
Как я выйду?
И выйду ли?
Ростом он был ниже стола. Другой сверялся с книгой и другими документами, ковыляя вокруг стола на щиколотках, его ступни были повернуты в стороны, как у калеки; он нес табурет, на который садился через каждую третью или четвертую ступеньку, явно испытывая боль. Томасу пришлось обойти вокруг большого стола, чтобы разглядеть его. Существо словно хотело спрятаться от него, словно знало, что выглядит отвратительно, его глаза были просто дырами на серой бесформенной голове, кожа покрылась пятнами и заплесневела. Поэтому оно с трудом передвигалось, стараясь, чтобы стол был между ними, сверялось с книгой, сверялось с пергаментами, один за другим; руки имели по два локтя, поэтому трудно было сказать, за чем оно потянется в следующий раз.
Посреди груди у него открылось что-то вроде рыбьего рта.
— В конце концов ты действительно пытался. Поступать правильно, я имею в виду. Ты почти сбежал. Тебе не повезло, что ты умер перед их отступлением из Авиньона, когда они забрали с собой все души, независимо от того, были они невиновны или виноваты. Конечно, это было нарушением соглашения, но и нападение на Небеса тоже было нарушением. Я полагаю, самое худшее в этом для тебя — и даже худшее, чем вопрос о том, лгу я или нет, хотя лжец сказал бы именно так, — это вопрос о намерениях. Скажу ли я тебе правду из сочувствия, потому что в жизни я был отзывчивым, и это часть моего проклятия — проклинать недостойных; или потому, что твое возмущение тем, что тебя несправедливо осудили, усилит твою боль? В Аду, как и в тюрьме, чувствуешь себя хуже, когда ты не думаешь, что его заслужил. Со временем, конечно, становишься бесчувственным. И они находят что-то, что еще не остыло, и работают над этим, или возвращают тебе что-то только для того, чтобы ты почувствовал достаточно, чтобы закричать, когда потеряешь это снова. Я даже слышал, что они заставляют людей думать, что они прощены, или рождены в новых земных телах, или спасены самим Богом. Они действительно умеют это делать хорошо. Ведь это все, что им приходилось делать в течение очень долгого времени. Это, и еще глумиться над животными и людьми. Я думаю, ты видел одного или двух.
— Я тоже так думаю, — сказал он.
Его голос был голосом маленького мальчика.
Он посмотрел на свою руку.
Рука маленького мальчика.
Отполированное зеркало на стене — каменной стене, как в замке, — позволило ему увидеть себя.
Его сын.
Это был его совсем маленький сын, каким он выглядел, когда Томас видел его в последний раз.
Он испугался.
С большим трудом существо приблизилось к нему и уселось на табурет. От него пахло, как от дна колодца. Казалось, оно вот-вот заплачет.
— Томас де Живрас, — произнесло оно, по-отечески глядя на него сверху вниз, — я проклинаю тебя.
— Куда... куда я пойду?
— Наружу.
— Как?
— Тебе не кажется, что я устал от этого вопроса? Неужели ты не можешь подумать обо мне?
— Можно я просто останусь здесь, с тобой?
— Я бы этого хотел, — сказало оно. — Но они не захотели. И я боюсь их больше, чем ты можешь себе представить.
Кто-то закричал в другой комнате на другом языке, а затем начал умолять на этом языке.
Он начал понимать, что первый этаж Ада — мольба.
Полная потеря достоинства, если не надежды.
Еще нет.
— Пожалуйста.
— Ну...
— Пожалуйста?
— Нет.
Молчание.
Оно просто целилось в него дырами, которые у него были вместо глаз.
— Как... как же мне тогда уйти? Раз уж я должен.
— Через меня, конечно.
— Как?
— Ты же умный мальчик. А как ты думаешь?
— Я не знаю.
Зазвонил колокол, низкий, как в церкви.
Мольба в соседней комнате перешла в крик.
— Мне жаль. Пора.
С этими словами оно схватило мальчика за тощую руку.
Рты открывались не только на животе, но и во многих местах.
— Нет! Нет!
Оно съело Томаса.
Это было больно.
Эта сцена повторялась бесчисленное количество раз, со всевозможными вариациями, но всегда заканчивалась одинаково. Каждый раз он пытался урезонить существо, или бороться с ним, или иным образом избежать мучительного финала. Он уговаривал себя не пытаться, что конец неизбежен, но даже после того, как он решил сдаться, он все равно убегал от него, или пытался использовать стол, чтобы заблокировать существо, или любую другую уловку, которую мог придумать, потому что это было очень больно. В конце концов, когда он перестал пытаться и даже говорить, общение сократилось до зачитывания его имени и предложения
Томас де Живрас, я проклинаю тебя
а потом его сжирали заживо.
Он дрожал и позволял этому случиться.
Я проклинаю тебя
Он кричал и позволял этому случиться.
Я проклинаю тебя
А потом он просто стал позволять этому случиться.
В конце концов, он даже перестал кричать, и тогда они решили, что он готов к чему-то худшему.
СОРОК-ДВА
О Муках
Он забыл, как его зовут. Перестало что-либо значить время, которое он там пробыл. Он переходил от одной пытки к другой, начиная с физической боли и заканчивая разбитым сердцем; с него содрали кожу, заставили тащить ее за собой, а затем заставили пришить эту кожу обратно к себе, вместе с грязью и гравием, которые теперь были под ней; его медленно кромсали, втыкали в него шипы и заставляли его их выбрасывать; его окружили толпой обнаженных людей и обжигали, заставляя драться за прохладную воду или кусочек неба, а когда они увидели, что ему нравится драться, они заставляли его сражаться снова и снова за все, годами, пока его ярость не была сломлена, и он стал плакать и уступать, когда сталкивался с этим лицом к лицу; он был убит и предан теми, кого любил, а затем его заставили убивать
