не понимаю.
Ты не должен. Ты просто должен сказать да или нет. Но тебе будет тяжелее, если ты вспомнишь. Любить всегда тяжелее. Любить — значит переносить удары ради другого и не считать их. Любовь — это потеря себя, потеря других и вера в то, что потеря смертельна.
Эти серые глаза.
Эти серые глаза пронизывали каждую его частичку, безразлично любя и то, что было сильным, и то, что было слабым.
Да.
Я говорю да.
Она села на передок повозки и взялась за поводья.
Повозка покатила по дороге, ведущей к берегу.
Ночь здесь была безобидной.
Где-нибудь в теплом месте.
Прованс.
Галилея.
Вообще не место.
Он увидел над собой звезды, и что-то промелькнуло перед ними.
Чайка.
Просто чайка.
Он заснул.
СОРОК-ТРИ
О Конце Октября и о Ноябре
Томас снова начал осознавать свое тело, начал ощущать боль. Дышать было трудно из-за тяжести, навалившейся на него сверху, пока тележка катилась, а какая-то ткань наполовину закрывала его нос и рот. Мокрая. Все было мокрым. Повсюду пахло застоявшейся кровью и трупными испарениями. Залаяла собака. Две собаки. Повозка остановилась.
— Готов? — спросил мужчина.
— Да, — ответил мальчик.
По-провансальски, но Томас хорошо понимал их.
Также проскрежетали вороны, по-вороньи, малопонятно по лексике, но ясно по намерениям.
Время кормежки.
Головокружение, когда тележка накренилась и Томас упал вместе с остальными. В глаз ему попал мертвый палец. Ослепительный дневной свет. Снова боль, когда он приземлился плечом и шеей на груду мокрых тел, одно из которых пукнуло.
Он громко захрипел.
Снова провансальский, но на этот раз позади него.
Я думал, что здоровяку оторвали руку.
Так оно и было, я тоже это видел. Он был мертвее ада. Еще одно чудо.
Что нам делать?
Помоги ему, идиот.
Итак чьи-то руки подхватили его и вытащили из-под груды тел.
Он боялся пошевелить языком — во сне в нем была стрела, — но в конце концов он все-таки пошевелил им.
— Спасибо, — сказал он.
— Француз?
— Да.
Он узнал мальчика.
Из Элизиума.
— Иснард? — спросил он.
— Да, сэр. Откуда вы меня знаете?
Тогда у меня было другое лицо!
— Я не знаю.
— В наши дни есть много такого, чего не стоит знать. Вы видели ангелов?
— Нет.
— В небе целая армия ангелов. Самые прекрасные существа на свете. И все же я надеюсь, что забуду о них, потому что они еще и ужасны.
Мальчик перекрестился.
Томас хмыкнул.
Ангелы пришли.
Ход войны на Небесах повернулся.
— Мы нашли вас в руинах дворца. Вместе с этими. Землетрясение.
Землетрясение?
Это то, что произошло?
Нет.
Но это то, что люди могли вынести, вспомнив.
Томас с трудом поднялся на ноги и отряхнулся.
Мужчина взял с тележки мешок и подошел к яме.
— Иснард, ты не видел молодую девушку?
— Их было много.
— Или пажа. Ты видел пажа, который прислуживал графу в Элизиуме? Твоего маленького друга?
— Нет. Нет. Не со времени землетрясения. Но много погибших. Святой отец попросил весь город помочь, а также солдат, которые прибыли в крестовый поход. Хуже всего в еврейском квартале. И в Вильневе.
— Насколько все плохо?
Мальчик опустил глаза.
Мужчина начал поливать мертвых щелоком.
Вильнев упал в реку; местами казалось, что он растворился в реке, камень превратился в жидкость, а затем снова в камень. И Рона повернула в сторону Авиньона. Стены города с западной стороны обрушились, как и половина дворца. Томас искал девочку, расспрашивал о ней, но никто ничего не знал. Он вернулся во францисканское аббатство, и эльзасец сказал ему, что девочка не возвращалась, но жеребец его ждет.
Он поехал на Джибриле в город. Нелегко было уговорить боевого коня тащить повозку, но Томас умел обращаться с лошадьми, всегда умел. Он и Джибрил присоединились к команде, в обязанности которой входило перемещать самые тяжелые балки, чтобы он и другие могли искать живых среди мертвых. Он работал неподалеку от дворца, надеясь увидеть, как она идет, и в то же время надеясь, что не увидит ее под завалами черепицы и безобразной мешанины из известняковых кирпичей и гобеленов. Он все больше убеждался, что не увидит.
Среди погибших были три кардинала, один из них — Ханикотт, брат священника — был назначен накануне вечером.
Неужели это было прошлой ночью?
С тех пор столько всего произошло.
Но что?
Кардинал Ханикотт был раздавлен у входа в часовню, где многие пытались спрятаться, его мантия и тонкие перчатки были запачканы кровью. Один из многих, похожих друг на друга в смерти, сочетавшихся браком под каменными ангелами и дьяволами, которые возвышались над дверью.
Но Ханикотт был в центре.
Каменный дьявол держал его за волосы.
Каменный святой держал его за руку.
Томас спал в поле с другими работниками.
Он ел пищу из пиньотты.
Он выбросил свою кольчугу в реку и работал в простых штанах и длинной рубахе рабочего.
Он повсюду искал девочку, расспрашивал каждого дважды, но никто не видел ее с той ночи, события которой стерлись из памяти всех людей, кроме него; он расспрашивал солдат, которых видел стоящими рядом с Его Святейшеством во Дворе чести как раз в тот момент, когда папа столкнулся лицом к лицу со своим фальшивым двойником. Она была тогда с ними, они помнили ее, но никто не мог сказать, что с ней стало.
Он подумывал о том, чтобы попросить аудиенции у самого папы, но его положение было таким низким, а у понтифика теперь было так много забот.
Он видел Святого отца несколько раз: тот благословлял усопших, и от его дыхания поднимался пар в холодном октябрьском воздухе. Этот Климент был уже не тем человеком, который руководил праздником в Гранд Тинеле и вызывал мертвых оленей. Этот папа излучал благожелательность, и улыбка теперь была у него в сердце, а не на лице. Он выступил с речью перед собором Святого Петра, в которой просил всех людей молиться о Божьей милости и о скорейшем восстановлении. Он сказал, что долго болел лихорадкой, и попросил у них прощения за свою глупость. Во время эпидемий не должно быть крестовых походов — сеньоры нужны в своих владениях. Не должно быть и еврейских погромов, и любой, кто причинит вред детям Израиля, будет лишен помощи церкви. Папа уже приказал де Шолиаку, своему верному врачу, упорядочить усилия других врачей, христиан и иудеев, которые теперь, в печальном согласии, вправляли множество сломанных костей и зашивали бесчисленные рваные раны.
В последний день пребывания Томаса в Авиньоне он нашел свой меч.
Тот упал в канаву и сломался.
Он посмотрел на лезвие, на зазубрины на нем, пытаясь вспомнить, откуда взялись самые глубокие из них. Перед его мысленным взором возникли смутные картины разбоя и войны, но он не пытался сделать их более отчетливыми. Он позволил им рассеяться. Томас прижался губами к искалеченному лезвию, но не из-за причиненного им вреда, а из-за следов крови девочки, которые все еще оставались на
