я знаю куда? Одни говорили – в раствор, другие – в морозильную камеру. Они ухитрялись добывать из нас мозг, почти не повреждая череп. «Успехи советской медицины». – Сожженный скривился. – Еще одна ложь. Это были какие-то древние методы… Не люблю слово «древние», – снова скривился. – Слишком красивое. Какие-то очень старые, дико старые методы добывания мозга из головастых молодых идиотов. Когда стал медбратом, понял… Кусочки мозга они увозили на «газике» в областной центр или еще куда-то.
– Кормили ими своих змей? – и, не дожидаясь ответа: – А зачем ты вообще пошел в армию? Ты ведь научился уже симулировать психическое расстройство. Ты научился разговаривать с луной; помнишь, рассказывал?
Сожженный молчал. Что-то вспоминал. Или, наоборот, пытался что-то забыть.
– Сознательно пошел, – Сожженный пошевелил губами. – Нужно было совершить какой-то бессмысленный поступок. Чтобы жизнь могла наполниться смыслом, нужно совершать такие поступки. Смысл способен возникать только вокруг чего-то бессмысленного. Поэтому нужно сознательно впускать его в свою жизнь. Как и страдание. Не впустив страдание, невозможно испытать радость. Так я тогда считал.
– А сейчас?
– Принеси, пожалуйста, воды, – сказал Сожженный.
Она вышла на кухню.
Когда вернулась с холодной мокрой чашкой, он уже сидел.
– Легче? – протянула чашку.
– Не знаю, – Сожженный быстро пил, она смотрела, как движется его горло.
Остаток воды вылил себе на голову, пригладил ладонью.
– Ничего не помню о себе… – вытер ладонь о майку. – Пытаюсь вспомнить, а вспоминаю Ницше. Почему?
Она взяла у него чашку, та была уже теплой. Значит, руки у него успели согреться.
– Он тоже мог совершенно спокойно не идти на войну. – Сожженный согнул ногу и вдавил подбородок в колено. – Он преподавал в Базеле, а Швейцария была нейтральной. И друзья отговаривали. Но он пошел, сам, добровольцем. Воевать он, правда, не мог из-за нейтралитета. Только медбратом, фельдшером. Фельд-диаконом, так это называлось. Оказывать раненым первую помощь, вести с ними беседы и читать назидательные книги. – Голос Сожженного звучал ровнее. – Так что Ницше какое-то время побыл диаконом… полевым диаконом. После двухнедельных курсов его отправили… выдали аптечку. Дюжина бинтов, стерильная губка, пинцет, ножницы, бутылочки с холерными каплями, еще его снабдили Новым Заветом и молитвословами на немецком и французском. Наверное, он кому-то их там раздавал… Или читал. А потом ему самому стало там плохо. В армии.
– Почему?
– От вида трупов, не знаю, он вида раненых, запаха… Свиньи пахнут приятнее.
Наверное, опять вспомнил свинарник. Она погладила его по спине.
– Потом ему доверили отвезти шестерых тяжелораненых в Карлсруэ для лечения. Ему пришлось ухаживать за ними в одиночку, в итоге сам заболел, его лечили опиумными клизмами… Опиумные клизмы – последнее слово медицины. Может, после этого у него и началось… Уехал долечиваться в свой Наумбург. Ты там была?.. Да, ты везде была.
– Когда мы будем в Германии, – она сняла ладонь с его спины и провела по его мокрым волосам, – мы сможем туда съездить вдвоем… А ты сам как стал медбратом?
– Ну… я тебе рассказывал… Что-то я уже умел. В детстве видел, мама же санитарка, часто с собой таскала. И потом, когда эти книжки читал про психические болезни… Начал интересоваться вообще медициной. Устройством себя.
Потер виски. Она посмотрела на него, он молчал.
– Второй прилив пошел, – он поморщился. (Она поняла: про головную боль.) – Сейчас дорасскажу… если тебе интересно.
Она не знала, интересно ли ей.
– Но главное, когда в Ташкенте не поступил на физфак, подумал: что, если в медучилище, а? Хай, если не получилось заняться физикой мира, можно заняться физикой человека. Изучать тот материальный космос, который в нем. У меня тогда друг уже учился в Боровского… медучилище в Ташкенте имени Боровского. Немец. Нет, не Боровский; друг – немец, один из «сиабских мудрецов».
Сожженный говорил всё тише. Новая волна боли затопила его, он тонул в ней, из приоткрытого рта вместо слов поднимались невидимые пузыри.
Он рассказывал, как пришел туда на первый экзамен, это была химия. Как-то он сдал ее. (Она не столько слушала, сколько следила за движеньем его бесшумных пузырей…) Потом была литература, нужно было писать сочинение. Три темы. Гоголь, Маяковский и свободная. Что он выбрал? Не угадала: Маяковского. Потому что не любил. Никогда не любил его тяжелый звук, его неряшливое ницшеанство. Но когда играешь по чужим правилам, нужно выбирать то, что не любишь… (Пузыри исчезли, он замолчал.)
– Столы были поставлены буквой «П». – Его голос снова стал его голосом. – Препод выходил, все тут же – шпаргалки, из карманов, трусов. Потом он резко заходил и отбирал, такая игра… Нет, у меня не было. Я помнил все эти страшные стихи наизусть. Не учил, сами влезли в голову. Что-то написал. И поступил. Или подожди… Нет, кажется, меня взяли условно, какой-то балл не добрал.
Его голос снова пропал. Он снова тонул в зеленоватых водах боли. Снова пузыри. А она сидела рядом. И держала его за руку, пока он тонул.
56
Он тусовался с теми, кто уже учился там, с однокурсниками Немца.
Да, так и сказал: тусовался. Слегка устаревшее слово, отметила она про себя. Но тогда, в те годы, когда он, и город, и солнце были молодыми, это слово тоже было, наверное, молодым. Молодым и хрустящим.
Итак, он тусовался с второкурсниками. А у них была практика. Летняя практика, стояло лето, молодое лето конца 80-х. И вся страна, престарелая советская империя вдруг как-то помолодела. Попыталась вернуться в свое веселое и жестокое детство, в 20-е, к демократии, к НЭПу…
Разрешили кооперативы, свободу слова и колдунов. В телевизоре появился человек в белом халате, каждое утро бормотал и всесоюзно заговаривал воду; люди ее пили. Еще весь советский народ вертел руками и головами под Кашпировского. Был такой чудотворец в спортивном костюме; в Ташкенте, на гастролях, исцелял во Дворце авиастроителей. Люди, уставшие от бесплатной советской медицины, валили толпами. Во время сеансов потели, вертели руками и головами.
…Пузыри перестают всплывать. Новая тишина. Теперь вступает ее голос, Анны. Она держит его за руку и говорит: она помнит. И телевизор, и строгий медицинский голос из него, и дергающуюся в кресле мать. И еще, что она где-то читала (она много читала), что похожее было в Германии сразу после войны. Возникло, словно из воздуха, огромное количество целителей. Из воздуха, в котором еще не осела пыль от рухнувших городов и гарь от сожженных домов и людей. Они ездили по стране и исцеляли с помощью магнетизма и гипноза. И у них были тысячи приверженцев, страна болела. Люди болели поражением в войне. Болели смертью, которую они видели, слышали,
