Иначе они съедят твой собственный мозг.
…Они шли по Сиабскому базару.
Описывать его бессмысленно; лучше загрузить несколько фотографий. Вот. И вот… Мясной ряд. Ряды сухофруктов, Сожженный, как всегда, прикрывает лицо от камеры. Лепешечный ряд. Селфи на фоне лепешек. Да, немного поправилась после всех этих… Щеки как у хомяка, согласна.
– Ты перепутала, – говорит Сожженный.
Он уже не прикрывает лицо, она убрала свой хэнди.
– Что? – спрашивает она.
– Змеи выросли не у Афрасиаба, а у другого царя, Заххака.
– Ты же сам говорил, что у Афрасиаба. Когда мы еще с тобой на городище Афрасиаб ходили и ты мне о нем рассказывал. И про змей. Вспомни.
Сожженный уперся. Змеи росли у царя Заххака. А Заххак, хотя и приходился Афрасиабу родней, правил не здесь, а в Вавилоне.
– А у Афрасиаба не росли?
– Хай, может, и у него росли, – миролюбиво кивает Сожженный.
Росли, но не сильно заметно. Или заметно, но… Ну растут у царя змеи, на то он и царь. Кормить своим мозгом власть – что тут такого… Дело обычное.
Интересно, а кого кормит своим мозгом Сожженный? Кому отдает его по кусочку?
Они снова забрели в ряд сухофруктов.
Она смотрит на Сожженного. На сухофрукты. На Сожженного.
Он кажется каким-то маленьким на этом базаре. Маленьким и высушенным, как эта курага, к которой она сейчас присмотрелась. Нет, она не собирается везти с собой в Германию курагу, они не сразу поедут в Германию. Просто наесться перед дорогой. Этой кураги, этого чернослива, этой белой халвы, солнца и пыли.
– Чанд пуль?[30] – спрашивает у продавца Сожженный.
Торгуется он без артистизма, не то что другие мужчины рядом. И весь какой-то напряженный. Протягивает руку к кураге, рукав сдвигается, тонкое запястье.
В Германии она с ним еще намучается. Для чего тогда уговаривала? И оставался бы здесь. Кормил своим мозгом Афрасиаба. А может, он сам – Афрасиаб? Какая-нибудь его разновидность. Представила голого Сожженного: голова, змеи из плеч… Что она вообще о нем знает?
Ничего. Кроме того, что он почти три года уже является ее мужем.
Вчера случайно узнала, что он год служил в армии. Не от него, от тещи. А он молчал. «А зачем?» – его ответ, когда она спросила, почему не говорил.
Они уже купили курагу. Купили колотый грецкий орех. В Германии, конечно, есть грецкий орех. И в Батуми, куда они планируют поехать сначала, грецкий орех есть.
Она смотрит на плечи Сожженного.
Нет, никаких змей, обычные плечи. Но всё равно страшно. Почему?
55
Самарканд как будто не отпускал его.
Сожженный лежал в темной комнате с полотенцем на лице. Говорил, так ему легче, и пытался улыбаться. Еще он говорил: бедный Фридрих. Она переспрашивала взглядом, хотя в темноте он не мог видеть ее взгляд, вообще не мог видеть с этим полотенцем на лице. Но как-то понимал. Понимал ее молчаливые вопросы. Даже лучше, чем когда она задавала их вслух.
– Ницше…
Она снова послала ему молчаливый вопрос.
Он поправлял полотенце.
У Ницше тоже были такие боли. Тоже кормил своих змей кусочками своего мозга.
Она слышит его голос из-под полотенца.
Голос продолжает: «Но ему было тяжелее. У него не было Бога. Он потерял своего детского Бога, а взрослого так и не нашел».
– Ему было тяжелее, потому что у него был сифилис. – Она где-то читала.
– А у меня была армия, – говорит Сожженный.
Когда он говорит, полотенце на его лице шевелится.
У Ницше тоже, правда, была армия. И тоже недолго, всего год.
– Почему тоже? – спрашивает она. Вслух? Молча? Неважно.
Полотенце на Сожженном не шевелится. Он молчит.
Боль Сожженного постепенно просачивается в нее. Почему-то не в голову, а в грудь, в сердце.
– Ты никогда не рассказывал мне об армии, – говорит она и трет грудь.
– Я ничего не помню. Эту часть моей памяти съели змеи.
Она наклоняется к его полотенцу. Ее лицо зависает в темноте над ним.
– Ты не помнишь эту казарму, длинную, как вечность… всю в двухъярусных нарах? – Она слушает слова, которые говорит ее лицо. Почему-то не удивляется им. Хотя это не ее слова. Это слова ее голоса, ее губ, ее лица. Но не ее.
– Нет, не помню, – отвечает его голос. – Я даже не помню, какими они были тяжелыми, из какого-то каменного дерева. Каждую субботу прапор кричал: «Пожарная тревога!» Это была его игра, его развлечение. «Пожарная тревога!» Это значило, что все эти бесконечные нары надо было быстро вынести во двор. И мыть, драить порошком. Но это я совершенно не помню. Даже запах этого порошка исчез из памяти. А казалось, въелся в мозг навсегда. И еще запах хлорки, надышался ей на всю жизнь.
– А запах хозяйственного мыла? – спрашивает она. – Помнишь, как вам раздавали щетки, их почему-то называли «катьками». В каждую «катьку» засовывался кусок хозяйственного мыла, хотя бы это ты помнишь?
– Не помню, – почти радостно отвечает он (ей становится страшно от его голоса). – Не помню этих щеток и как болели руки от них. Уж лучше ведра. Ребята прибегали с ведрами и заливали пол, пока другие терли и развозили воду «катьками». Но в армии всегда кажется лучшим то, что у другого. Зависть – на ней держатся все мужские союзы. В армии учишься завидовать всему. Чужим портянкам, чужим кулакам, протухшему куску мяса в чужой тарелке… Чужому наряду в свинарнике.
– Но этот свинарник ты хотя бы помнишь? Свинарник при роте, свое хозяйство, своя свежая свинина круглый год. Бедные ребята-мусульмане, они поначалу сходили с ума. Кроме зависти, они еще учились свинине, священному мату, учились стыдиться обрезания и собирать калаш. Помнишь, тебя отправили в свинарник, это считалось блатным местом. Ты рассказывал свиньям об Эмпедокле, они посмеивались (так тебе казалось), но хотя бы не могли за это тебя избить.
– Это было всего раза два, это не помню. Да, наряд в свинарник был блатным, можно было спать. Приедет ночью проверяющий, сосчитает поросят, и спи себе дальше. Всё лучше, чем охранять знамя. Кому оно было нужно? Или пробежки. Десять километров, два куска мыла в подмышки… и бегом марш! Что ты смотришь? Говорю – не помню!
Он снова замычал, полотенце сползло с лица и оказалось на полу.
– Но хотя бы то, как раз в неделю… – осторожно начала она.
– Это тоже не помню! – Помолчал, втянул воздух; лицо его было мокрым. – Раз в месяц нас водили в медпункт, не всех. Самых «умных». Там уже было всё готово. Анестезия, хирурга привозили… Потом кусочки мозга помещали… откуда
