боль.
Когда она пришла в себя, то есть стала думать сама, без участия боли и ужаса, то вдруг даже как-то успокоилась. Поглядела на всё глазами ангелов, как говорил Сожженный. Может, не ангелов, но каким-то чужим и смеющимся взглядом.
Она ведь не хотела детей? Теперь ясно, что это нехотение было разумным… Она даже попыталась улыбнуться, но вместо этого снова завыла. Но это уже были последние остатки воя. Прежняя Анна, рассудительная, спокойная и немецкая, возвращалась к ней.
Сожженный ходил эти дни как мертвый. Еще пытался ее успокаивать.
Через пару недель сам оказался в больнице. Да, всё с тем же, с головой.
Тогда она поняла, что из них двоих кто-то должен быть здоровым. Сожженный со своей опухолью на эту роль не тянул. А она уже поправилась. Даже зарядку один раз сделала. «Надо жить… – говорила себе, приседая. – Надо жить… жить…»
Чтобы жить, нужно было уехать из Самарканда. Сожженный этого не понимал. А она – понимала. Город выталкивал ее из себя.
Она вспоминала ту ночь возле гробницы Тамерлана. Вспоминала ночь, когда Матвей лежал рядом и рассказывал ей свои охотничьи сказки и она чувствовала животом его дыхание. Слишком много мертвых, не правда ли?
Ей снова стало не хватать пространства. Просыпаясь каждое утро в одном и том же городе, 39 с чем-то градусов северной широты и 66 с чем-то восточной долготы, площадью 123 с чем-то квадратных километров, она задыхалась.
Тихий дом с виноградником, где они жили, – не спасал. И собаки не спасали. Она возненавидела собак, даже сама испугалась этого. Потом просто перестала их замечать. Перестала накладывать еды в плошки. Кормил их Сожженный.
И Сожженный – Сожженный не спасал. Хотел, наверное. И не мог. Жил внутри своей боли, внутри своей головы. Пил таблетки. Тихо обнимал ее.
Она сходила в парикмахерскую. Подмела виноградные листья во дворе. Заставила себя погладить собак. Долго стояла, глядя на подметенную землю.
Вечером приготовила плов. Она научилась его готовить здесь, в этом городе. Сожженный был так поражен ее кулинарным порывом, что даже хвалил. Хотя плов, конечно, немного перестоял; она человек объективный. Теперь переходим к главному.
За ужином, когда Сожженный разломал лепешку, она сказала, что больше здесь не может. Да, совсем. Она должна вернуться в Германию. «На родину», – добавила зачем-то. Вместе с ним. Что он так на нее смотрит? Вместе (кивок). С ним (еще кивок).
Сожженный поглядел на чашку и сказал:
– Нет.
– Ты же тоже задыхаешься здесь, – то ли спросила, то ли просто сказала.
Сожженный молчал.
– Тебе нужна нормальная медицина. – Она заранее подготовила аргументы. – Там твою опухоль, наконец, вылечат… Ты это понимаешь?
Он понимал. В чем проблема?
Проблемой был он сам. Одной угловатой, темноглазой проблемой, сидящей напротив. Молчаливо разглядывающей чашку.
Он, оказывается, не может оставить родителей. Примерный сын.
Как он заботился о родителях, она знала. Он мог (не хотела говорить, теперь скажет) подолгу им не звонить. Нет, когда напоминала, послушно звонил. Но только когда напоминала. Молчал, слушал трубку. Мать говорила с ним о его болезни, давала советы. Отец говорил о его работе, туристах и тоже что-то предлагал и объяснял. Сожженный молчал. В конце разговора обещал звонить чаще, заходить чаще, и… смотрите выше.
Сожженный медленно вертел чашку. Пытался объяснить ей (или себе), почему не может уехать. Понес, наконец, какую-то тяжелую чушь. Что хочет уйти в пустыню, построить там, в пустыне, дом, а она будет приезжать к нему…
Тут она уже устала бороться с улыбкой, чуть не рассмеялась.
Потом был еще разговор. И разговор с его родителями. Они, конечно, ее поддержали. Хотя выглядели растерянными.
«Хорошо», – сказал Сожженный на обратном пути от них.
На следующий день снова сказал, что никуда не поедет. В этот день шел дождь. А она работала, у нее снова началась работа, переводы, другая, почти забытая жизнь.
Надо было кормить себя, кормить Сожженного, экскурсий становилось всё меньше. Не сезон, но главное – его боли. Про лекарства она даже не говорит. В аптеке (неподалеку, может показать на карте) она уже была своим человеком.
Итак, в тот день шел дождь, а Сожженный снова сказал «нет».
– Нет… – и поглядел на нее.
Хорошо, она поедет без него. Пусть он остается здесь, со своей опухолью и родителями. Пусть уходит в пустыню, орошает и выращивает в ней свои катехоны. А она начнет складывать вещи, да, сейчас и начнет. Где ее чемодан?
54
Перед отъездом они сходили на Сиабский базар.
Он не хотел идти. Она хотела.
Для него Сиабский базар был местом работы. Водил сюда туристов. Все экскурсоводы водят сюда туристов. Называл его «Сиёб-базар», как все самаркандцы. «Сиа-а-абский базар», – передразнивал ее.
А она… нет, не смущалась, но лучше будет говорить «Сиабский базар». Она неместная. И никогда местной не станет. Теперь уже точно.
Она всё-таки убедила его уехать с ней.
Он сам понимал, что здесь, в этом прекрасном и древнем городе, его ожидает только одно. Растянутая на несколько серий смерть. Отрезание по кусочкам головного мозга. Потеря памяти, темнота, черный экран.
«Помнишь, ты рассказывал про Афрасиаба? Кто он тут был… основатель города?»
Когда она задала этот вопрос?
Может, в тот дождливый день, когда ей удалось его убедить. Может, в другой.
Сожженный тогда что-то ответил. Кажется, что Афрасиаб не был основателем. Или был. Был, не был. Какое это теперь имеет значение, когда они уезжают отсюда?
«Имеет», – сказала она и погладила его по голове.
Нет, когда же был этот разговор? Ну, память, поднатужься. Роди что-нибудь.
Так. Еще раз, с этого момента. «Имеет», – сказала она. Дальше?
«Помнишь, ты говорил, что этот Афрасиаб, – сняла ладонь с его головы, – так хотел могущества, что готов был отдать душу этому… как его?»
Сожженный назвал имя. Имя злого духа, местного Мефистофеля.
Тот пришел к Афрасиабу; злые духи всегда приходят, когда их приглашают. Пришел, снял калоши, присел к столу. Поговорили. Недолго: дух торопился, да и у Афрасиаба были дела. Во время трапезы Афрасиаб кратко изложил суть дела; впрочем, дух уже из каких-то своих источников всё знал. Встав из-за стола, поцеловал Афрасиаба поочередно в левое и правое плечо, после чего оттуда выросло по змее. Афрасиаб, конечно, испытал стресс, особенно когда змеи начали шипеть и разевать пасти. Но злой дух заверил: змеи нужны для достижения того самого могущества, по поводу которого Афрасиаб к нему обращался. Проинструктировал, как ухаживать за ними. Кормить головным мозгом, желательно мозгом юношей, еще не горьким от мудрости. Такой рацион, ничего не поделаешь.
