— Женьк? — громко бряцая ключами, Ромка закрывает за мной тяжелую бронированную дверь. — Как ты? До сих пор очкуешь?
— А вот и нет, — несмотря на уверенный тон, я оглядываюсь по сторонам всё-таки с опаской. — Я уже переволновалась, Ром. Силы закончились.
— Ну и правильно, — шутливо натягивая шапку мне на нос, следом он сдёргивает её с моей головы, чтобы забросить на верхнее отделение длинного, во всю прихожую, шкафа, сияющего зеркалами в свете десятков лампочек под потолком.
— Раздевайся! Хочешь, могу поухаживать за тобой, как воспитанный, — он помогает мне снять курточку, внимательно глядя в глаза и пытаясь казаться серьёзным.
На самом деле, настроение у Ромки самое хулиганское в отличие от меня. Ещё бы — несмотря на то, что он всегда с насмешкой отзывался о родительской квартире и не упускал случая высмеять их «жлобский ремонт», мы пришли в его дом. В его место, где он знает каждый уголок, где вырос и откуда ушёл в самостоятельную жизнь после семнадцати.
Больше всего я боюсь, что Ромка просчитается, и его отец, грозный Гарипов А-Вэ, всё ещё мой ректор по хозяйственной части, окажется дома. И мне придётся столкнуться с ним где-нибудь в гостиной, или хуже того — когда он выходит из туалета, с газетой и в домашних трениках. Мне почему-то кажется, что он обязательно носит треники в секретной домашней обстановке и может выгнать не только из университета, но и из города каждого, кто узнал его постыдную тайну. Ведь он управляет мат. частью, что ему стоит закрыть для меня все объекты хозяйственного обслуживания в столице.
Ромка только посмеивался в ответ на мои предположения:
— Какая кислота у тебя в башке, Женьк… Отборная дурь, серьезно!
— А что, хочешь сказать, твой отец не носит треники?
— Я тебе больше скажу, он даже в труселях иногда рассекает. И если кто-то из посторонних его увидит — все, хана! Мгновенная слепота! Что, опять повелась, да?
Я бурчу, что не такая уж я дурочка, на что он обнимает меня, и я больше не обижаюсь.
К счастью, сейчас квартира пуста — я верю в это только после полного обхода. Жильё довольно большое, как и полагается проректору и важному человеку по материальному обеспечению — огромная гостиная, первая по коридору, напичканная каким-то сомнительным антиквариатом и подделками под произведения искусства, большой балкон панорамного вида, хозяйская спальня, сквозь приоткрытую дверь которой я успеваю увидеть только кровать с огромным балдахинном, и окончательно понимаю Ромкину иронию в отношении этой квартиры. Ещё есть рабочий кабинет грозного Гарипова А-Вэ, весьма мрачное место, обитое чем-то вроде красного дерева, от этого напоминающее логово вампира. И, наконец, самая дальняя комната, закрывающаяся на замок. В квартире явно видны следы перепланировки — ну, не встречала я такого расположения ещё нигде, уверена, эта отдалённость была как-то нарочно спланирована.
— Заходи давай, не тормози, — снова щёлкая замком, Ромка легонько подталкивает меня в спину, и я делаю шаг вперёд, все ещё продолжая озираться.
Ещё секунда, и он включает свет, а я оказываюсь в его маленьком мире, где он жил, рос и стал таким, какой есть — самым лучшим и немножко невыносимым при этом.
Эта комната не выражает так ярко Ромкин характер, как его нынешняя мастерская. На первый взгляд все обычно-прилично — видно, что её обставляли взрослые по своим вкусам и согласно представлений о хорошем: раскладной диван самой модной в девяностые конструкции, добротный шкаф, выкрашенный под цвет дивана, небольшой музыкальный центр и старый компьютер, письменный стол с навесными полками, книги — в основном с репродукциями, мимо которых не могу пройти и беру сразу несколько штук.
— Заберём? — спрашиваю Ромку, по-хозяйски распахивающего дверцы шкафа, в котором под его одеждой, висящей на плечиках, нагромождено все то, к чему я уже привыкла за время жизни среди художников — деревянные рамы, тубусы, этюдники (теперь я знаю, как называются эти странные чемоданчики на застёжках) старые краски, коробки и пеналы с кисточками, упаковки карандашей, одну из которых он тут же подхватывает со словами: «О-па, Кретаколор. Иди сюда, ты мне нужен».
Мы пришли к Ромке за какими-то его старыми работами, которые нужны для конкурса, в котором он участвует с конца лета, и уже через пару месяцев должны быть объявлены итоги. И, несмотря на то, что в начале я хотела побыстрее убраться из его старой квартиры, сейчас мне совсем не хочется это делать.
— Что, Женьк? — рассеянно спрашивает он, поворачиваясь на мой голос, и я вижу на нем максимальную сосредоточенность, как когда он работает.
— Книги эти… Возьмём? С собой? — я не люблю отвлекать Ромку, когда он чем-то увлечён, но уж слишком красивые издания я нашла и, наверное, жутко дорогие. Глянцевая плотная бумага, прекрасная полиграфия, и сами изображения картин — это так прекрасно, что не отвести взгляд. Как только Ромка мог их здесь оставить?
— Репродукции? А, бери, — и продолжает дальше рыться в своих художественных завалах.
Довольная своей добычей, я усаживаюсь на диван и, включив настольную лампу, начинаю рассматривать свои сокровища
— Импрессионисты, Ром? Ты любишь импрессионизм? — ей-богу, если что и было создано для таких красочных книг-репродукций, так это картины импрессионистов. — Матис, Моне… Ван Гог! — я радостно хлопаю в ладоши, как будто увидела старого друга. Именно про Ван Гога Ромка рассказывал мне в самый первый вечер, когда я ночевала у него, перед сеансом с моей группой в его мастерской.
— Нравится? — отвлекаясь от своих поисков, он внимательно смотрит на меня, и на его губах играет лёгкая улыбка. — Чёт я вообще не удивлён. Считай, это твоё.
— Что — мое?
— Чувства, эмоции, всякие загоны. Все как про тебя писано, Женька.
— И твоё! Между прочим, я нашла эти книги у тебя! Только не говори, что тебе насильно их подбросили, а ты сопротивлялся, весь такой ледяной и бездушный!
— Подловила, — посмеиваясь, Ромка закрывает дверцы шкафа — видимо, всё-таки не нашёл, что искал, и подходит ко мне. — Я перед поступлением в спец-школу фанател от импрессионистов, даже подражал типа. Сейчас покажу тебе эти приколы… — он вдруг резко берет диван за нижний бортик и дёргает, приподнимая на себя, а я, наоборот, падаю на спину, не ожидая этого.
— Та-ак… Вот это мне надо. И это. И это. А вот, Женьк, посмотри, чисто соплестрадания, но я старался! — доносится его голос из-за краев приподнятого дивана, из недр которого он достаёт рулоны бумаги и бросает в меня. Оказывается, диван весь изнутри наполнен его старыми работами. Почему только они не висят на стенах? Без картин эта комната выглядит какой-то… неприкаянно-пустой. Мало того, что её обитатель давно съехал, так ещё и следы его пребывания кто-то постарался поглубже зарыть в глубинах старой мебели.
