— Студенты, что за шум?! О tempora! О mores![4]— встретил их в гостиной возмущенный окрик. — Ведите себя достойно, ибо вы находитесь в достойном месте!
Из белой мраморной урны на Милу с Гариком смотрела голова, в высоту превышающая человеческий рост. Цицерон — гекатонхейр-привратник Черной кухни — выглядел оскорбленным до глубины души.
— О-о, Цицерон, не будь занудой, — протянул Гарик.
Гекатонхейр возмущенно изогнул правую бровь и, посмотрев на него с неодобрительным прищуром, заявил:
— Animum rege, gui nisi paret, imperat.[5]
Услышав латынь, Мила ничуть не удивилась. Цицерон, дай ему волю, всех окружающих заставил бы говорить исключительно на мертвом языке давно канувшей в Лету Римской Империи. Гарик, скрестив руки на груди, ответил:
— Damn ant quod non intellegunt.[6]— Он обезоруживающе улыбнулся. — Ты просто не умеешь веселиться, Цицерон. Когда-нибудь ты сам себе до смерти наскучишь.
Гекатонхейр с негодованием фыркнул.
— Нонсенс!
— Что ты ему сказал? — шепнула Гарику Мила.
Гарик не успел ответить — услышав ее голос, Цицерон с подозрением покосился на гостью.
— Эта девочка на тебя дурно влияет! — вдруг заявил гекатонхейр и прищурил глаза, словно рассматривая Милу с особым тщанием. — Да, да, да! Сейчас я убежден в своей правоте. Ничего удивительного, с таким цветом волос… Ужасно, ужасно. — Он с сожалением посмотрел на Гарика. — А ведь прежде ты был таким серьезным юношей…
Мила уязвленно хмыкнула и, подражая Гарику, тоже скрестила руки на груди.
Гарик, заметив обиженное выражение на лице Милы, повернул ее спиной к Цицерону и, взяв за руку, повел через гостиную к двери.
— Цицерон, ты зануда! — на ходу воскликнул он, возобновляя веселье.
Сначала Мила обиженно косилась на его улыбающуюся физиономию и возмущенно хмурилась каждый раз, когда он не мог сдержать хихиканья.
— Что ты веселишься? — спросила Мила, когда они вышли в коридор и направлялись теперь к комнате Гарика. — Ничего смешного, между прочим! Ты слышал, что он ска…
Гарик резко повернулся к ней и крепко поцеловал, заставив замолчать. Потом отстранился и уверенно заявил:
— Он ревнует! — После чего взял за руку и повел дальше по коридору.
— О-о-о, ну да, конечно, — скептически протянула Мила, закатив глаза к потолку, но все равно не смогла сдержать улыбку.
Они занимались до шести вечера, пока не заметили, что на улице уже сумерки. Накидки, которые все это время провисели на вешалке у двери, высохли. Дождь за окном давно стих. Гарик засобирался следом за Милой, намереваясь проводить ее до Львиного зева. Однако не успели они выйти в коридор, как им повстречалась Злата Соболь. При виде Милы девушка помрачнела, но, быстро взяв себя в руки, перевела взгляд на Гарика.
— Гарик, тебе нужно пойти со мной, — очаровательно улыбнувшись, сказала она.
— Дела братства? Что-то срочное? Извини, но сейчас я никак не могу — мне надо проводить Милу.
— Сожалею, — сказала Злата, хотя торжествующая улыбка говорила об обратном, — но тебе нужно пойти со мной. За тобой послала Амальгама.
— Она здесь? — удивился Гарик.
— В комнате Платины, — не переставая улыбаться с фальшивой любезностью, ответила Злата. — Она просила тебя подойти прямо туда.
Гарик посмотрел на Милу.
— Не страшно, сама дойду, — невозмутимо ответила та.
Он удрученно вздохнул, но тут же улыбнулся.
— Завтра я зайду за тобой в девять утра, не проспи.
Махнув ей рукой, он подошел к поджидающей его Злате, которая не преминула одарить Милу холодным взглядом. Быстрым шагом они направились в конец коридора.
Не став задерживаться, Мила развернулась и пошла в другую сторону, на ходу подумав, что приближающиеся выходные будут последними перед испытанием. В следующее воскресенье их отвезут к руинам Харакса. Гарик был прав, решив провести дополнительную тренировку, — ведь Гурий Безродный не зря советовал им не тратить время зря, больше готовиться.
Проходя через гостиную, Мила думала только о том, чтобы быстрее покинуть Черную кухню — ей не улыбалось встретиться здесь с Амальгамой. Она уже была в двух шагах от двустворчатой двери из красного дерева и как раз проносилась мимо Цицерона, когда его голос остановил ее.
— Задержитесь, студентка! — менторским тоном велел он.
Мила удивленно остановилась и, недоуменно приподняв брови, покосилась на гекатонхейра.
— Зачем?
Цицерон напустил на себя важности.
— Чтобы выйти, нужно сказать пароль, — с видом королевского церемониймейстера сообщил он.
— Пароль? — удивилась Мила и недоверчиво возмутилась: — С каких пор?
— Вы намерены спорить, студентка? — Цицерон скосил на Милу прищуренные глаза. — С привратником Черной кухни?
Мила одарила Цицерона таким кислым взглядом, будто ей под нос сунули тарелку с манной кашей, и, закатив глаза, шумно выдохнула, давая понять, что сдается.
— Ладно, не буду я с тобой спорить, — старательно изображая миролюбие, сказала она и самым невинным тоном поинтересовалась: — И какой пароль?
Цицерон, к ее удивлению, расцвел в улыбке, будто только и ждал этого вопроса, и с довольным видом ответил:
— Ты должна сказать: «Ave, Caesar, morituri te salutant».[7]
Вспомнив книгу по латыни, которую давал ей Гарик, Мила мысленно попробовала перевести фразу. И когда, на удивление скоро, перевод всплыл в памяти, у Милы даже глаза на лоб полезли. Не было никакого пароля! Цицерон просто издевался над ней!
Мила хмуро посмотрела на привратника Черной кухни и процедила в ответ:
— Не дождешься, Цезарь недоделанный!
С этими словами она распахнула створки двери и, гордо вскинув подбородок, вышла из гостиной.
Сбегая по главной лестнице Черной кухни, Мила просто кипела от ярости.
«Morituri te salutant»… «Идущие на смерть приветствуют тебя»… Милое пожелание Цицерон припас для нее перед третьим испытанием… Чтоб эту голову без туловища засосало в урну его мраморную!
На ходу Мила придумывала тысячи пожеланий для самого Цицерона — одно ужаснее другого — и остыла только тогда, когда особняк братства Черная кухня остался за поворотом. Яростное кипение внутри нее сменилось вялостью и слабостью. Мила глубоко вздохнула и замедлила шаг.
