class="p1">— Ну, вот мы и пришли, — нарушила молчание Валя. — Спасибо вам.
— Уже? — удивился Гурин и взглянул на маленький, невзрачный беленький домик, стоявший как-то не по-людски — он был повернут боком вдоль дороги и смотрел на улицу глухой стеной. — Это ваш дом?
— Да… До свидания. — Она протянула ему руку. Тонкие, длинные, холодные пальцы ее были какими-то безжизненными, вялыми.
— Вы так озябли?.. Рука какая холодная… — И он накрыл ладошкой ее руку, стал отогревать, словно птенца.
— До свидания, — повторила она. — И не сердитесь на меня. Я не хотела вас обидеть…
— Валя…
— Я вам верю…
— Валя…
— Ой, дверь скрипнула, наверное, мама… Побегу… — Валя выдернула руку, схватила санитарную сумку и побежала. Возле угла оглянулась, помахала рукой.
— Приходите в воскресенье на танцы… — вытянув губы трубочкой, сказал он тихо, чтобы никто, кроме нее, его не услышал.
Она кивнула и скрылась за углом дома.
«Кивнула! Придет!» — восторжествовал Гурин, но тут же засомневался: а может, она и не услышала его, ведь он так тихо произнес свое приглашение?.. Может, она просто кивнула ему на прощанье, и все?.. Загрустил, обругал себя: «Мямля, не мог уж сказать погромче». Стал прокручивать весь разговор с ней. «Я вам верю…» Как это ласково и трогательно было сказано! Верит! Это же что-то значит!..
«Боже мой, как трудно произнести простых три слова: «Я вас люблю…» Вон сколько шли вместе, и вечер, и луна, и даже соловей — все было, обо всем говорили, а главного так и не сказал. Будет ли еще такой случай? Может, ей записку написать? А может, через Натку надо действовать?..» И он замурлыкал песенку, обращенную целиком и полностью к Натке:
Скажите, девушки, подружке вашей,
Что я не сплю ночей, о ней мечтая,
Что всех красавиц она милей и краше…
Я сам хотел признаться ей,
Но слов я не нашел…
Когда б я только смелости набрался,
Я б ей сказал…
«Ничего, обойдемся пока без Натки, подождем до воскресенья! — подбодрил Васька себя. — Наберусь смелости! Наберусь!»
Ему сделалось легко и радостно. Потрогал повязку на голове, вспомнил, как Валя нежно ухаживала за ним, улыбнулся довольный.
И хотя он не успел за весь долгий путь сказать ей о главном, все равно он чувствовал себя самым счастливым человеком на свете, потому что последними ее словами были: «Я вам верю…»
ВОЙНА
Школа издали — не школа, а будто плывет по черной воде среди темной ночи красивый пароход, зажженный яркими огнями. Даже в самые большие торжества здесь не бывало столько света, сколько его разлито в этот вечер. Коридоры, классы, лаборатории — все освещено, все открыто, и всюду слоняются выпускники. Группами, в одиночку бродят они по школе, прощаются с нею навсегда.
Вот в этой комнате и на этой парте сидел кто-то из них, когда был в седьмом классе, а кому-то запомнилась комната возле директорского кабинета, когда учился в девятом…
Нарядный, праздничный, как молоденький петушок, только что пробующий свой голос, пришел Васька на это торжество. Да, видать, поторопился, рано прибежал — всюду еще шли приготовления к празднику. В наутюженном до блеска костюме, в беленькой рубашке с отложным воротничком, аккуратно постриженный «под польку», Гурин продефилировал по коридору взад-вперед и, не встретив никого из ребят, завернул в боковой коридорчик, прозванный аппендиксом, открыл одну из трех в этом коридорчике дверей, заглянул в класс. Здесь, в этой маленькой комнатке, он начал свой восьмой год учебы. Именно здесь, когда он сидел вон за той партой — третьей от доски, у них появилась новая «немка» — Роза Александровна Попп…
Гурин прошел между рядами к своей парте, поднял крышку — хотел было втиснуться на сиденье, но раздумал, пожалел стрелочки на брюках. Он прислонился лишь к парте и посмотрел на доску. И (странное дело!) на учительском месте вспомнилась ему не Роза Александровна, а физик Куц Александр Федорович — низенький, верткий, вечно подпрыгивающий у доски из желания достать мелом как можно выше. Записывая формулы, он стучал мелом о доску и в такт мелу, будто пританцовывал, постукивал каблуками о пол. Куц любил свой предмет и с редкой старательностью стремился передать свои еще свежие и не остывшие после института знания ученикам. А Гурин смотрел на учителя и кипел ненавистью к нему. Он бросал обидные реплики, сбивал его с толку, унижал, дерзил, сводил на нет все его старания. Молодой учитель сначала терялся, тушевался, краснел, иногда не выдерживал — принимал административные меры, к которым ему очень не хотелось прибегать, потому что он всегда представлял себя любимцем учеников. И вдруг такое начало.
Так длилось, пока Куц не догадался, в чем дело.
Вспомнил все это Гурин и поежился, покраснел от неприятного воспоминания. «Дурак, глупо себя вел… Мальчишка… Как бы я сейчас смотрел ему в глаза? Хорошо, что их не будет на вечере…»
Разлился, раскатился по школе веселой трелью звонок, сзывая всех на торжество. Застучали в классах крышки парт, захлопали двери, затопали по коридорам многочисленные каблуки: учителя, приглашенные почетные родители-активисты, выпускники — все потянулись в физкультурный зал.
Гурин не торопился. Этот бесконечно длинный звонок действовал на него почему-то угнетающе, выдыхаясь, звонок захлебывался металлическим дребезжанием и окатывал Гурина какой-то непонятной грустью. Последний звонок… Последний урок… Последний раз в школе… Когда-то об этом так сладко мечталось, так стонали от уроков, так не хотелось идти в школу, так взывали к судьбе: «Когда же это наконец кончится!..» А оно вдруг взяло да и кончилось. Завтра все это уже останется позади и никогда не вернется… Странно…
В зале, видать, народу битком — так, по крайней мере, кажется из коридора. Ребята несмело толпятся у дверей — то ли стесняются входить, то ли действительно некуда.
Васька оглядывает друзей — какие-то все не похожие на себя: нарядные, взрослые. Даже Иван в своем неизменном стареньком пиджачке выглядит обновленным: наглажен, начищен. Но главное — прическа! Черные, блестящие, как вороново крыло, волосы Иван зачесал по-казачьи набок — согнал пышный курчавый чуб свой на правую сторону, вспенил над ухом кудлатую шевелюру. Эх, одеть бы Ивана в кожанку да в галифе с лампасами — бравый казак бы вышел из него! Пиджачишко же этот… Иван давно уже вырос из него, из коротких рукавов свисают оголенные почти до локтей его сильные руки с большущими кулаками. Иван совестится своих рук и, не зная куда их
