нам вообще вредно про нее про грешную знать, — возразил Цюрюпкин, стряхнув мои объятия, — хоть я про нее, про жизнь, и думаю — не про смерть, а про Степановну майбутню. Понял? Как высунули на выщу посаду, так кирпич меня с панталыку сбил.
— Кирпич — драгоценность тяжелая, — подтвердил Муранов, — она кому угодно башку провалит.
— Да, сбил. Дополнительно вареник скушаю. Вареники, что доярки у Кролевца в «Зорях социализма», знатные и толстые. Берешь в руки, маешь вещь.
Самураиха заслонилась ладонью. Авторитет у Цюрюпкина в большой силе, и от него комплимент вдвойне приятен — Поля искусная повариха.
— Вот вы нарисуйте — кто после меня председателем сядет? — спросил Цюрюпкин и ввинтился зрячим глазом в каждого из нас по очереди.
— Не боишься ты конкуренции, Цюрюпкин. Молодец!
— Я ничего не боюсь, — ответил Цюрюпкин. — Я весь в кирпич погрузился. Я даже когда бабу, тискаю — сам про кирпич соображаю. Мне нынче дай его. Я от Кролевца мигом оторвусь и — в свободный полет.
А я давно — после первого глотка браги — в свободном полете, но в несколько странном, похожем на бреющий. Ближайшие предметы отодвинулись самовольно, без позволения. Однако не тошнит, не шатает, как после малого круга кровообращения, совершенного с незабываемым Вильямом Раскатовым. Трезв он, сукин сын, как стеклышко! — подумал я о себе, будто о посторонней личности.
— Ты не шуткуй, Воловенко, что, мол, вначале я про кораблики трали-вали развел, про газеты, теперь по вопросу кирпича подкопы строю. В том жисть моя. Кирпич свой, колхозный, но в степи, дурачок, заховался. Ты только на него перстом укажи. Мрию — стакнусь с архитекторами, они в этаком роде сбудуют, як в Кравцове.
Не приведи господь, мелькнуло у меня, не приведи господь. Кравцово — какой-то древний грек сфантазировал. Колонны, пилоны, дорические, ионические… Ничего современного, конструктивистского на манер клуба имени Русакова в Москве, рядом с которым отец и я неделю гостили у тетки.
— Запетлял, Матвей, — раздраженно заметил Муранов. — Чего людей морочишь? Что выпетляешь?
— Что надо, то и выпетляю. Пусть мне материалы — проект и геологический отчет не в марте из треста пришлют, как по договору, а в декабре. В ударные сроки.
— Ты пока тугрики в банк не перечислил — а уже требуешь, — осадил его Воловенко.
— Да, требую! И ты нам, Александр Константинович, в сей деликатности первый помощник. Ты свой в доску, ты сам мужик.
— Деньги сперва перечисли, председатель, тогда и про декабрь побалакаем. Ревизия нагрянет, с тебя Абрашка штаны сымет, — серьезно предупредил Воловенко.
— Пусть сымает — его право, но я перечислю, перечислю, не волнуйтесь. Есть у меня одна идея. Сельскому жителю, инженер, без какой-либо идеи невмочь. В городе гудок заместо нее, а на селе? — спросил Цюрюпкин, вытаскивая зубами затычку из второй бутылки, и спросил с такой интонацией, что я призадумался — что ж, действительно, на селе заменяет гудок? — Совесть, — сам себе ответил Цюрюпкин и разлил брагу. — Совесть, она самая.
— У тебя крестьянский уклон, председатель. Разве в городе люди без совести? — возразил Воловенко. — Как тебе, большевику, не стыдно.
— Не-е-ет, упаси бог. Я городских не хаю. Но в городе коробка эта кирпичная, трамвай да станок дисциплинируют, а в селе — что? Совесть, любовь к земле родной.
— Что ж, в городе рабочий своего завода не любит?
— Не так, не так ты меня понимаешь, Александр Константинович. В городе есть жестокий термин — текучесть кадров. У нас если текучесть начнется — ложись и помирай. И тебе голодно, и сам с языком на плече. Вот тут-то совесть и выступает во всей своей стальной необходимости.
— Ха-ха-ох-ох… — засмеялся Воловенко. — Бедолаге Федору туго приходилось. Нас четверо, а он один напротив тебя. Ты, почитай, любого заморочишь.
— Ну тогда выпьем, ребята, — поднял стакан Цюрюпкин, — Федька вламывал, не жалился. Тс… с… с… Идея моя заключена в том, чтоб село наше — сиречь деревню российскую и там любую братскую — узбекскую, допустим, или казахскую — похерить к чертям собачьим. Саклю, аул, кишлак — все похерить.
— Да ну! — воскликнул Воловенко. — Моментально и похерить? А где брать хлеб, свеклу, капусту?..
— А морковку? — поддакнул я начальнику.
Морковка мне не давала покоя с первого дня самостоятельной жизни.
— Не слушай его, товарищ Воловенко, — возмутился Муранов, хлопая единственным кулаком по столу. — Он брешет, он темнит, из вас сведения намерен вымантачить. Он жигарь на целую степь известный. Ему бюро тысячу раз указывало.
— Мо-о-лчать! — глухо протянул Цюрюпкин. — Имей в виду, и все! Они специалисты приезжие, авось столичную новость сбрехнут.
— Что касается деревни, то на ей Русь стояла, стоит и стоять будет, — неожиданно пресек беседу Дежурин, сглатывая содержимое стакана. — В деревне ее крепость и есть.
Теперь у Дежурина не булькало, или я оглох? В меня Костакис стрелял или не в меня? Я парень мировой, выпить способный бочку, тружусь — не хуже любого. Ладони в лопнувших болезненно белых волдырях. Поглядели бы на меня мама, Чурилкин, Вильям Раскатов и одноклассники..
— Ты, Петрович, закрой шлямбур, — голос Цюрюпкина накатывал издалека. — Имей в виду, но молчи. Я своей идее простор даю. А ты нишкни.
Любопытно, что есть шлямбур? Что-нибудь вроде тамбура? Глупо, очень глупо. Нет, шлямбур, кажется, вроде бурава, а не тамбура.
— Ладно, Матвей Григорьевич, молчу.
— Село побоку. Заместо его из железобетона и стекла комбинат. Ну, железобетона, положим, нет и стекла пока тоже. Арматуры нет. Тогда из кирпичей. Именуется моя знаменитая идея — агрогород. Агротехнический город.
— Фу, петляло! — с облегчением выдохнул Муранов. — Не твоя то идея.
— Да не ершись ты, Муранов, не закручивай гайки. Мы люди здесь все свои, люди мы партийные, сознательные, и комсомольцы среди нас есть, — мы проблему обмозговываем, советуемся, выпиваем, все честь по чести. — И Воловенко отодвинул тарелку с сиротливо лежащим вареником. — Ну, ну, завлекательно излагаешь, Цюрюпкин…
— Выговор — юрунда. У меня три выговора, и ничего — дышу. Журавлев мне руку жмет со всем уважением. На областные смотры меня приглашают. Депутат я областного Совета и прочее, и прочее, и прочее. Мало ли кому выговора-то влепляют?! Я уверен, будущая планета — сплошной город. А в городе том сплошные городские удобства и кругом культура. Шаг ступнешь — и культура, второй — и образование! Мне статистики из райплана описывали.
— А деревню куда ж ты деваешь? — подозрительно поинтересовался Муранов.
— Никуда не деваю: сничтожу…
— Ах, вот ты какой! Вон ты куда гнешь! — взревел Муранов. — Вот ты куда поворачиваешь!
Вспомнив знакомство с ним, я предположил, что он берет маленький реванш за историю с газетами.
— Никуда
