Берия заявил, что ни в чем не виноват и ничего показывать не будет. Требовал его отпустить. И постоянно держал охрану в напряжении. Однажды, когда полковник принес ему еду, Берия запустил в него табуретом. Офицер поспешил в кабинет Москаленко, где в это время находились Батицкий с Зубом. Кирилл Семенович с присущим ему чувством юмора сказал:
— Павел Федорович, берите Ивана Григорьевича и наведите порядок, а если будет неустойка, зовите меня на помощь.
Берия попросил перо и бумагу, решил написать письмо Маленкову, с которым прежде у него были приятельские отношения. Писал в присутствии Зуба, и тот практически дословно запомнил это послание;
«Здравствуй, Жора! Я сейчас нахожусь в таком нелепом положении. Я прошу тебя освободить меня и иметь в виду, что в сейфе у меня двенадцать комплектов дамского туалетного белья и денег целая куча. Это деньги, которые я выиграл по займам…»
Продолжая уклоняться от показаний, Берия объявил голодовку, отказывался от пищи одиннадцать дней. При его здоровье и комплекции это не очень ему повредило. Кроме всего прочего, он требовал, чтобы ему привели женщину.
На одном из допросов Руденко показал Берии документ и спросил:
— Это ваша подпись?
Берия смотрел, смотрел, наконец вымолвил!
— Моя.
После этого он начал давать показания.
Когда следствие было завершено, Берия должен был все записи от начала до конца прочитать и на каждой странице расписаться. Он начал читать и бросил:
— Не могу!
Да, жертвы Берии не раз отказывались от своих показаний, вытянутых у них шантажом, угрозами, силой. Признание вины подследственным и чьего-нибудь доноса бывало достаточно, чтобы превратить человека в «лагерную пыль». Но в данном случае следствие велось совсем по другим принципам.
Берия начал давать показания, когда ему был предъявлен документ — прямая улика. Только под воздействием улик он становился разговорчивым. И хоть в период следствия приверженцы Берии стремились сделать многое, чтобы замести следы, не допустить дальнейшего разоблачения преступлений этого человека, а заодно и своих, в свидетельских показаниях не было недостатка.
…Виталий Иванович Зуб рассказывал, как, гуляя по Москве, специально ходил смотреть на выезды по утрам Берии. Жил тот в доме у площади Восстания. Ехал в Кремль по Садовой-Кудринской, затем поворачивал, на улицу Горького. Летом ездил в открытой машине, рядом с водителем, сзади сидел кто-то из охраны. Он вел себя спокойно и уверенно — ничего не боялся. Может быть оттого, что знал — его боятся все. Охота на людей стала его страстью.
Приходилось ли людям, которые в те дни находились рядом с Берией, беседовать с. ним? Да, приходилось. В том числе и Зубу. Примечательно, что на суде Берия сказал слова, которых от него никак не ожидали и которые он вряд ли рассчитывал использовать в своих интересах, слова благодарности тем, кто в эти месяцы с ним соприкасался, в частности, в адрес Захарова.
Для Берии, который не знал Зуба, Иван Григорьевич был Захаровым.
В конце концов Берия все свои показания подписал.
18 декабря 1953 года начался суд над Берией. Кроме него, перед Специальным судебным присутствием Верховного суда СССР предстали ближайшие «сподвижники» Берии: Л. Влодзимирский, С. Гоглидзе, В. Деканозов, Б. Кобулов, В. Меркулов, П. Мешик.
Возглавлял Специальное судебное присутствие Маршал Советского Союза И. С. Конев.
Суд был закрытый, поэтому, кроме представителей группы ареста, посторонних на нем не было. Р. А. Руденко, назначенный 8 августа 1953 года Генеральным прокурором СССР, сидел в зале.
Под зал суда был оборудован кабинет члена военного совета округа. В середине сделали возвышенность. У каждого из подсудимых был персональный охранник. Председатель задавал вопросы, подсудимые отвечали. Сталин на процессе не упоминался, поэтому Берия, ссылаясь на его указания, говорил «инстанция».
Несколько раз Берия, теряя самообладание, начинал твердить, что он ни в чем не виноват, что он всего лишь выполнял требования «инстанции». Но приговор выслушал довольно спокойно. У него было полгода, чтобы понять, что произошло и каким будет искупление грехов.
Как вел себя Берия при расстреле — Иван Григорьевич Зуб не видел. Я спросил у Ивана Григорьевича, ведь ему, видимо, рассказывали об этом.
— Рассказывали, но детали не помню. Вообще, на мой взгляд, человек должен в своих воспоминаниях говорить лишь о том, что видел сам, в чем непосредственно участвовал. Это не забывается, не искажается. Хотя и один эпизод два наблюдателя могут и видеть и описать по-разному. Потому что на разном акцентировали внимание, да и память у каждого по-своему избирательна.
Что еще видел Иван Григорьевич своими глазами — это кремирование, трупов семерых преступников, которое было произведено в этот же день. Зуб отвечал за подготовку крематория и проведения акции. В частности, выставлялась специальная охрана. Неожиданные эксцессы вполне были возможны.
И во время следствия, и после суда генерал-майор Зуб (пятерым участникам группы ареста Берии очередные воинские звания были присвоены в августе) получал немало анонимных угроз в письмах, по телефону. Как свидетельствует документальный фильм «Повесть о маршале Коневе», такому психологическому прессингу подвергался и Иван Степанович Конев.
…Виталию Ивановичу Зубу запомнилась речь Берии на похоронах Сталина. Да и сами, похороны, которые транслировались по радио. Берия выступал вторым. Речь свою читал решительно. Особенно выделялось непривычное выражение, с силой произнесенное им дважды: «Кто не слеп, тот видит…»
Видимо, привлекло оно Берию своей внешней категоричностью, разоружающей резкостью. Но в нем оказался недоступный Берии в его самоуверенности и глубокий внутренний смысл: да, кто не слеп, тот все видит… Люди видят все, даже если молчат. И еще никому не удавалось обмануть не то что историю, но даже свое время.
АНТОЛОГИЯ ПОЕДИНКА
Юрий Слезкин
Бенефис
I
Вот как это произошло.
Двадцать пятого сентября в Конопах должно было состояться гала-представление всемирно известного доктора черной и белой магии, кавалера сиамского ордена Стефано Бакко с семейством. Двадцать четвертого, в десять часов вечера, синьор Стефано Бакко, жена его Руфь; дочь Пина и сын Пиколло выехали из Нежина в Коноша с разрешения начальства в поезде особого назначения, с господами офицерами, в штабном вагоне. Трехдневная нежинская гастроль прошла блестяще. Синьор Бакко набил бумажник «ленточками», синьора Руфь обновила гардероб горностаевой мантильей (подарок от господина полковника из захваченного склада собеса) и покорила еще одно сердце, — ах, как чувствительна была синьора
Руфь! Синьорита Пина… но, бедная синьорита, она плакала. Который раз теряла она свою невинность… Один лишь Пиколло был совершенно спокоен. Ему минуло в прошлом месяце пятнадцать лет;
