Макс склонился над ней, тяжело дыша. Схватил за волосы, дернул назад, обнажив шею.
— Сукина дочь, — проговорил Макс. — Что ж, покончим с этим, Сэлинджер.
Я набросился на него. Вопли мои были воплями Бестии.
Нож поднялся к небу, готовый вонзиться в плоть, когда блеснула молния, насытив электричеством воздух. Стены ущелья задрожали от громового раската.
Доля секунды. Миг колебания.
Этого хватило.
Я ударил Макса кулаком, опрокинул его. Макс сплюнул, закашлялся, замахал руками. Я ударил снова. Боль в костяшках пальцев вознаградила меня за страдания, испытанные до сих пор. Я приподнял его, схватил за горло. И ударил еще раз. И еще.
Рука онемела.
Но я все бил и бил.
Я хотел только одного: прикончить негодяя.
Внезапно что-то горячее потекло по ноге, и боль ослепила меня. Нож вонзился в колено. Макс пилил мою плоть, напирал, давил. На мускулы. На хрящи.
Нога подогнулась. Я поскользнулся, упал. Поток уносил меня, а боль нарастала. Я ухватил Аннелизе, мы обнялись. Я чувствовал тепло ее тела. Даже ее дыхание у себя на шее. Но накатила усталость. Я примирился с неизбежным. Какая прекрасная смерть. Мне дарована возможность в последний раз прикоснуться к любимой. Я закрыл глаза. Полный покой. Ни боли, ни страха.
Блеттербах исчез. Осталась смерть, ожидающая меня.
Fade to Black[73], как сказал бы Майк.
Клара спасла меня.
— Папа!
Сдавленный голос девочки вывел меня из оцепенения. Я не мог умереть. Не сейчас. Клара нуждалась во мне.
Я поднял голову над грязевым потоком. Открыл глаза. Вернулись боль, страх, тревога.
Решимость.
Не выпуская из объятий Аннелизе, я стал прокладывать себе путь между обломками, стремясь к нашей дочери. Наткнулся на обломок скалы. Вцепился в него. Аннелизе прильнула ко мне.
— Сэлинджер! — гремел Макс. — Сэлинджер!
Он стоял, стоял посреди потока.
Демон.
Протягивал руки, выкрикивая мое имя. Может, хотел добавить проклятие или угрозу, но не успел.
Что-то отсекло ему ногу на уровне бедра, вычертив в воздухе кровавый полумесяц.
Макс прекратил вопить.
Выгнулся. Запрокинул голову, разинул рот.
Я видел, как тело его приподнялось на тридцать сантиметров над уровнем воды: ужасный обрубок трепыхался, разбрызгивая кровь, руки молотили по воздуху.
Потом…
Что-то показалось из его грудной клетки. Что-то, напоминающее гигантскую клешню. Что-то, крушащее кости, разрывающее тело пополам. Чудовище Блеттербаха.
Jaekelopterus явился. Требовал пищи.
Он заполучил Макса. Теперь хотел заполучить меня. И Аннелизе.
Хотел заполучить Клару.
Оставалось только одно.
Я схватил Клару. Схватил Аннелизе.
Вдохнул. Выдохнул.
Закрыл глаза и отдался на волю потока.
Буква в сердце радуги
1
Помню боль. Потоки грязи, холод, пробирающий до костей. Мир, который скатывался в бездонную пропасть. Крики Клары до сих пор звучат у меня в ушах, так же как и внезапно наступившее молчание, напугавшее меня еще больше. Спуск завершился, не знаю как и когда. Мы приютились в расщелине скалы и молча ждали, когда чудовище заметит нас и разорвет в клочки.
Этого не случилось.
Я баюкал Клару. Баюкал Аннелизе.
Ливень ослабевал. Сначала капли стали реже, потом превратились в морось, влажную пелену, и первые лучи солнца отражались в ней, рисуя на небе радуги. Камни больше не сыпались с вершин.
Грязевые потоки мало-помалу замерли.
Потом, тысячу лет спустя, загудели насекомые. Послышались голоса зверей. Куропатка показалась из кустов, заметила нас и взлетела, хлопая крыльями.
Облака поредели. Солнце набирало силу. Огромное, прекрасное солнце.
Из ущелья Блеттербаха больше не раздавался угрюмый рев. Поток насытился смертью.
Тогда я заплакал. Не от боли. Не оттого, что меня встретил пустой взгляд Аннелизе. Не оттого, что Клара стонала во сне.
Плакал я от того, что мне довелось увидеть.
Я видел Jaekelopterus Rhenaniae.
Чудовище с клешнями, чьи глаза — два колодца тьмы. Тварь, которую Бог решил стереть с лица земли, а Блеттербах приголубил в своих недрах, словно любящая мать. Я видел монстра. Видел, на что он способен.
Но…
В отчете о вскрытии говорится другое. Никаких клешней, никакого монстра. Никакого Jaekelopterus Rhenaniae. Толстая еловая ветвь, которую яростное течение превратило в гарпун. Иными словами, насколько можно судить, на самом Блеттербахе и замкнулся круг.
Но в те ужасные минуты, когда Блеттербах понемногу успокаивался, я проклинал, плакал, безумствовал. И когда безумие взяло надо мной верх, появились призраки. Они вышли из огненно-красного вертолета. Моисей с его суровыми чертами, Измаил с ленивой грацией Фитилька, Манни, безмятежно уверенный в себе, и Кристоф, с таким видом, будто он никогда ничего не воспринимает всерьез.
И Вернер пришел вместе с ними.
Пока они мягко высвобождали Клару из моих рук, набрасывали одеяло на плечи Аннелизе и проверяли ее зрачки, я пытался им объяснить, что не хотел их смерти, что, если бы можно было вернуться назад, я бы никогда не спустился в ту трещину и лавина не убила бы их.
От них никаких слов не требовалось.
Они просто были здесь.
Правило Зеро.
2
Под скальпелем хирурга я трижды находился на пороге смерти. Лезвие ножа перерезало уж не знаю какой нерв, а сильная инфекция довершила дело. Правая нога никогда не станет такой, как прежде.
Когда Майк увидел меня после Блеттербаха, он разревелся и потом только и делал, что всхлипывал. Майк все воспринимает чересчур трагически, он в глубине души всегда был очень сентиментален. Но я ловко управляюсь с тростью, вы об этом знали?
Видели бы вы меня: впору танцевать в балете.
Фильм «В чреве Бестии» удостоился какой-то премии, чем Майк невероятно гордится. Говорит, это откроет перед нами целую вереницу дверей, но он и сам знает, что больше никогда не выйдет на экраны фильм, в титрах которого значились бы Макмеллан / Сэлинджер. Я, однако, думаю: пусть твердит об этом, это ему на пользу — и не возражаю. Как поет Боб Дилан: «The Times They Are A-Changin’»[74], и не всегда в лучшую сторону.
